— Это мудро! — поразился Хайд.

Добряк Торнтон против его воли пробуждал в нем интерес к жизни.

— Благодарю вас от всей души за добрые слона, — сказал перевозчик. — Но что вы будете делать в дальнейшем? Что бы у вас ни стряслось, жизнь продолжается. Если вам не надоела моя компания, то я предлагаю вам воспользоваться паромом вместе со мной. Здесь, в северных краях, тоскливо и холодно. А в Мире весна. Или у вас свои планы?

— У меня нет планов, — признался Хайд. — с недавних пор я бреду куда глаза глядят. У меня есть немного денег. Пожалуй, я воспользуюсь паромом. Весна — это так заманчиво.

Грузовоз, медленно продвигаясь в колонне других машин подъезжал к парому. Хайд вертел головой. Жажда новых ощущений проснулась в нем, и он сам удивлялся себе…

В небе над Атлантикой термоплан «Олд — Сайлорс — Сон» шел крейсерской скоростью в сторону Нового Мира. В салоне играла музыка. Тени танцующих пар плыли по портьерам цвета слоновой кости в огромных окнах, выходящих на прогулочную палубу, будто на террасу дворца.

Разнесенные на ажурных фермах винты гудели натужно, упираясь в толщу воздуха и толкая исполинское тело лайнера вперед и вперед. Паросиловые установки, мультифотохоллы, кухни и магазины, все на корабле работало в этот час на полную мощность.

Это был один из шести самых больших кораблей и, по всеобщему мнению, исключительно комфортабельный лайнер компании «N & N». Роскошь трансатлантических рейсов уступала пока только линиям Запад–Восток, получившим после окончания войны самые современные лайнеры. Но пасса жирооборот между Мировой Державой и Новым Миром постоянно возрастал, уже приближаясь по числу пассажиров к внутренним линиям.

Механик Уоллес Оор Карсон, трезвый и угрюмый, стоял на технической палубе и смотрел в густеющую ночь. Твердое решение начать трезвую жизнь влекло за собой неразрешимые вопросы. Он с ужасом осознал, что если исключить шальные попойки из его жизни, то ничего, кроме работы, больше в ней не остается.

Вот лайнер прибудет в порт. Карсон закончит обслуживание своей части механизмов. И сойдет на причал. И что же ему делать? Чем заполнить пустоту? Куда девать средства, которые не будут потрачены на выпивку и штрафы? Можно начать копить, но зачем? На старость? А будет ли она — старость–то? В любой момент, не ровен час, сорвешься с подвески, или еще чего. И никакой старости. А оставить деньги некому. У Карсона не было семьи.

Конечно, можно подкопить, да и купить себе должность управляющего маленькой авиакомпанией. Вот это было бы дело. Карсон знал все воздушные суда до последнего винтика. У него была самая высокая квалификация, в своей профессии он принадлежал к мировой элите.

Еще можно начать делать ставки. В каждом порту или поблизости происходят гонки или бои. И всюду ставки. Можно попытать удачу. Карсон решил попробовать.

Он считал азарт куда меньшим злом, чем пьянство. По крайней мере — теперь.

Но была и другая проблема. Не пить совсем было нетрудно. Это даже как–то поднимало его в собственных глазах. Нo трезво смотреть на окружающую действительность было непросто. И то, что Карсон видел теперь, ему не нравилось.

Мир изменился с тех пор, как он начал служить механиком. Публика изменилась. Пассажиры стали несколько другими. С этим еще следовало разобраться.

Молодые щеголи сорили деньгами, женщины вели себя куда менее скромно, чем прежде. Все подражали аристократам и героям мультифото. И как–то все это сплеталось и составлялось одно с другим в картину, которая Карсона не могла радовать. Куда подевались старые добрые времена?

— Может, дело как раз в выпивке? — не без иронии подумал он вслух. — Может, это от меня зависит, как выглядит мир? Стоит пригубить калиновки, и все станет, как прежде? Ну нет. Меня не проведешь. Раз решил, пусть так и будет, даже если мир сойдет с ума.

Но странная и свежая идея о том, что мир вертится вокруг него, Карсона, зацепилась за какую–то особенно извилистую извилину его мозга и застряла там, грозя завести бедного механика в будущем в еще большие дебри рефлексии.

Прежде он никогда, между прочим, не обращал внимания на красоту окружающего мира. Сверху небо. Внизу море. Небо звездное, море черное, кое–где припорошенное бликами на гранях волны. И что еще? И все.

Нет, не таким виделся пейзаж теперь.

Россыпь мерцающих разноцветных звезд складывалась в фигуры и знаки. Картины битв и пламень сожженных городов можно было увидеть там. Пиры победителей и отчаяние побежденных отразились на небе.

Вспомнились из далекого прошлого завораживающие рассказы друида о созвездиях и о том, в честь каких событий богов и героев даны им их имена.

Но не это главное! Вид звездного неба вызывал непокойное, свербящее чувство в груди, которое было сродни началу болезни. Карсон кутался в новенькую, полученную взамен утраченной в бою с человеком–саламандрой куртку, и мнительно прислушивался к непривычным ощущениям. Уж не простудился ли?

Раньше он пошел бы к стюарду и проглотил для страховки порцию калиновки с медом. А как лечиться теперь?

Между тем пейзаж не отпускал его внимания. Ночной океан, подкованный латунным ободом на востоке, был просторен, огромен и необычаен. И никуда от него было не деться.

Поезд шел сквозь ночь. Вагоны на мягкой рессорной подвеске плавно покачивались без перестука. Убаюкивали.

Ночной экспресс Нэнт–Манн–Пэриз отбыл по расписанию, несмотря на трагическое происшествие на гонках, и обещал прибыть в Манн без опоздания. Над окном купе по карте с обозначением маршрута медленно полз серебряный вагончик, похожий на карету, отмечая местоположение экспресса в данную минуту, а под картой крутились колесики с цифрами, отмеряющими пройденное расстояние. Это было устроено для удобства и спокойствия пассажиров, как и все на линиях «Киндл–Ормонд. Лук фо лонг вей».

Игрушечный поезд. Всего шесть небольших вагонов, два из которых двухэтажные. Рейвен делил одно из двухместных купе третьего вагона с неким джентльменом в серой дорожной тройке и коричневых сапогах на пуговицах с внешней стороны голенища.

Рейвен окрестил его для себя «карпетбеггером» за два огромных саквояжа из ярко–красных с золотом гобеленов. Каждый гобелен был выполнен тонко и виртуозно. На круглых медальонах по бокам саквояжей были изображены какие–то сюжеты, а обрамлял их прихотливый орнамент из свастик и звезд — будто сказочные растения оплетали перголу.

Сюжет на одном из медальонов Рейвен рассмотрел. Картина напоминала «Зимний пейзаж» Абеля Триммера, только на первом плане стояли две мрачноватые фигуры. Один из персонажей первого плана опирался на высокий посох с перекрестием, а другой походил на разбойника с картины Питера Брейгеля–младшего «Нападение разбойников на крестьян», на того, что с черной бородой и пикой.

У обладателя замечательных саквояжей был слуга, или секретарь, или личный помощник, он ехал в соседнем купе. Высокий, горбоносый, каменнолицый тип, одетый в черное.

— Что вы меня так разглядываете? — поинтересовался Рейвен у «карпетбеггера».

Тот вскинул брови домиком: каким образом с ним заговорил джентльмен, которому он не был представлен, сам не будучи представлен ему? Но снизошел. Положение попутчиков снимало часть условностей.

— Ваш костюм, — стараясь быть деликатным, сказал он. — Он несколько эксцентричен. Не более того. Вы понимаете? Куртка механика, брюки стюарда… Разумеется, каждый имеет право одеваться так, как ему удобно. Не более того… Но все же по одежде определяется положение в обществе…

— Я понял, — сказал Рейвен.

Джентльмен отметил, что и выражается его попутчик странновато. Ведь его не спрашивали, понял он или нет. Учтивый разговор малознакомых людей предполагает, что говорящий говорит именно то, что хочет сказать. А заявление «я понял» повернуло дело таким образом, что собеседник вроде бы уловил в словах какой–то предосудительный подтекст. Это уже не вполне прилично.