— Оставь Антона Лесу. Мертвым нужен покой. А люди бывают разные, поверь.

— Разные… Ну надо же!.. Впрочем, может ты и прав…

— Я прав.

Артем покачал головой, словно понял какие-то мои мысли, которых я сам еще не понимал. Потом внезапно положил ладонь мне на грудь. Я не отшатнулся, чувствовал — теперь он не нападет.

— Ты убиваешь?

— Давно. Уже очень давно.

— Том знает?

Я вспомнил лицо отца, его желтые разочарованные глаза, вспомнил, как горела моя щека от его удара.

— Знает.

Ладонь Артема жгла мне тело через рубашку, мешала дышать. Дьяволенок забился в самую тень моего сознания и тихонько поскуливал оттуда.

— Он проснулся… Он растет, да? Требует крови. Плохо… Слишком рано… Ты не сможешь контролировать ни его, ни себя. Лихорадка и смерть — это твое будущее. Остановись, пока еще не очень поздно!

— Не учи меня, Артем, — я оттолкнул его руку, одновременно пытаясь успокоить дьяволенка. Нам было очень больно. — Если помнишь, я всегда этого не любил. К тому же ты не имеешь ни малейшего понятия, как и чем я живу.

— Боюсь, что уже имею, — Артем вздохнул. — Я не буду драться с тобой. Не хочу приложить руку к его росту. И…

— Вот спасибо!

Он не обратил внимания на мой сарказм.

— …И я ничего не скажу в поселке. Но однажды тебе все равно придется объясниться с Советом.

Артем, конечно, был прав, но я еще не думал об этом.

— Я…

— Только одно еще, Ной, только одно. Возвращайся тринадцатого июня. Так будет лучше и для тебя, и для него. И для твоего отца. Тебе все простится… Сам знаешь — никого не осуждают в день шестнадцатилетия.

Именно это я и собирался сделать.

— Я…

— Ничего не говори, просто возвращайся. Место у костра для тебя всегда свободно, — он повернулся к нам спиной и исчез. Мне стало грустно.

— Я не понравился твоему другу, — без тени удивления заметил Бэмби. Я вздрогнул. Я уже забыл о его присутствии.

— Артем всегда недоверчиво относился к людям.

— А почему он ушел? Вы, кажется, драться собирались. Он испугался, потому что понял, что ты сильнее?

Я покачал головой и медленно побрел обратно. Где-то шуршала о гальку вода. Я вдруг захлебнулся запахом гнили, исходящим от каждого камешка в этом городе. А мне-то казалось, что я уже привык к нему…

— Ной?

— Нет. Он не испугался, а я не сильнее. Раньше был, да, а теперь — нет. Но я бы стал драться, а безумным часто везет.

— Ты считаешь себя сумасшедшим? — засмеялся Бэмби.

— Я вовсе не сумасшедший! Просто… — я махнул рукой, глупо хихикнул, чувствуя, как в душу вкрадывается запоздалый страх. В отличие от Бэмби, который, похоже, не поверил в мою слабость, я точно знал, что не смог бы выстоять против Артема.

— Значит, твои родители еще живы?..

Занятый своими мыслями, я и не заметил, как Бэмби сменил тему.

— Родители? А я никогда и не говорил, что они умерли.

— Точно. А кроме отца? Кто еще?

— Мама, конечно…

— Она, наверное, скучает по тебе…

— Наверное…

— Моя бы обязательно скучала, — убежденно сказал Бэмби.

Мама. Очень красивая женщина. Очень одинокая женщина. Она никогда не говорила об этом, но я чувствовал, что это так.

— Наверное, скучает, — повторил я.

— А братья-сестры?

Я улыбнулся. Они были младше меня, Эд и Лиза. И они любили меня и восхищались мною, и мне всегда это льстило. Когда Эду было восемь лет, он, чтобы походить на меня, решил перекрасить себе волосы в белый цвет. Но вместо белых его волосы получились какими-то желтыми, и его сверстники стали дразнить его желторотиком. Эд не рассказал об этом мне. Он отловил одного из своих обидчиков, связал и побрил. Не помню, чтобы брата после этого еще кто-нибудь когда-нибудь осмеливался дразнить. А Лиза в пять лет по уши влюбилась в меня и горько плакала, когда я объяснял ей, что единокровные браки недопустимы с точки зрения морали и физиологии. Я тогда поклялся, что навсегда останусь ей другом, самым лучшим. И так и было. Она доверяла мне все свои девчоночьи тайны. Я приносил ей из леса шишки и цветы, обещал показать город, когда она вырастет…

— Из родных — один брат, Эдвард, Эдди, чуть старше Крохи. Они даже чем-то похожи. И еще есть двоюродная сестра Лиза.

— Хорошенькая?

— Да… Эй-эй, Бэмби! Ей только двенадцать лет!

— Я просто пошутил! А кто такой Антон?

А вот этот вопрос был лишним. Легкое настроение, вызванное теплыми воспоминаниями, мгновенно улетучилось. Антон… Худой и гибкий, совсем не похожий на Артема, хотя они были двойняшками. Антон смеется. Антон плачет. Антон злится и лезет в драку. Память — она живая и мертвая. Всегда — живая и мертвая. Как огонь.

— Антон погиб в лесном пожаре год назад. Лето было жарким и сухим. Кто-то забыл потушить костер…

Забыл потушить или не забыл разжечь. Вырубка леса запрещена законом, так когда-то сказал мне Марат. Я помнил, как голодный огонь с жадностью пожирал пеньки, много пеньков, поля пеньков… Я помнил, как кричали, корчась в пламени, еще живые деревья. И смятую пачку из-под сигарет, и полиэтиленовый пакет, и пищевой мусор… и человечий запах, стойкий, неприятный, я тоже помнил.

А еще был дым, в котором мы задыхались. И лица людей, которых я убил потом. Убил быстро. Я всегда убиваю быстро. Я не объяснил им, за что они умирают. Надо было. Хотя… что бы это изменило?

Огонь — это так страшно…

Кажется, я сказал это вслух. Впрочем, Бэмби не стал уточнять. И на том спасибо.

— Я родился в полнолуние тринадцатого июня.

— Несчастливое число…

Несчастливое число? Да нет, число обыкновенное…

Луна была еще чуть-чуть кособока. Наверное, поэтому мне снова снился сон.

На жертвенном костре, там, где должен был находиться я, умирал мой отец. Тени метались вокруг в жутком ритуальном танце. И никто в целом мире был не в силах помочь ему. Потому что Томаш Вулф сам избрал свой путь.

… Я проснулся без ставшей уже привычной боли в ногах. Вспомнил все и расплакался — впервые в жизни. Я плакал, не как мужчина, а как ребенок. Навзрыд, с глухой болью, разрывающей грудь, с безысходностью и безутешностью мальчика, внезапно потерявшего самое дорогое. Мне хотелось выть, но рядом спал Бэмби, и я рвал руками, зубами подушку, задыхаясь, сдерживая крик. Я плакал так, как никогда больше не заплачу. Я совсем не понимал этих слез и боялся, что не сумею остановиться.

Слезы истощили меня, вывернули наизнанку мою душу, оголили нервы. Я чувствовал, что случилось страшное… Я упорно отказывался верить в это, но оно уже случилось, и мне не под силу было бороться с судьбой. Я вдруг остро осознал всю нелепость подобной борьбы.

Я ушел на кладбище и провел там весь день, пытаясь забыться. Когда от солнца осталась только красноватая каемка на западе, ко мне на колени прыгнула большая белая кошка. Я гладил густую мягкую шерсть и рассказывал ей об отце. Могу поклясться, в ее синих глазах стояли слезы.

Дома тем же вечером Бэмби сунул мне в руки газету.

— Прочти, — сказал он. И я почему-то не рискнул с ним спорить. Я взглянул на первую страницу и затаил дыхание. На секунду мне показалось, что я умер…

Фотография получилась очень хорошей — можно было даже рассмотреть вытянутые в узкую ниточку зрачки желтых глаз на красивом, спокойном лице и тонкие струйки крови, сбегавшие на рубашку из-под металлического ошейника.

— Этого не может быть…

— Может, Ной. Томаш Вулф схвачен и завтра предстанет перед судом.

— Схвачен… — пробормотал я, заставляя себя поверить в то, что говорил мне друг.

— Он ведь твой отец, да?

Я поднял голову, спросил без удивления, так, чтобы только что-нибудь спросить:

— Откуда ты знаешь?

Бэмби пожал плечами.

— Разве сейчас это важно?

Шок медленно, слишком медленно и неохотно уступал место ярости. Действительно, сейчас было важно совсем другое.

— Мне надо уйти, Бэмби.

— Да, конечно, — сказал он и вышел из комнаты.