Как положено, аббат замыкал великолепную процессию, следуя за кюре из Варангбека и кюре Каймером в белых альбах, оба они потом будут прислуживать ему в алтаре, исполняя обязанности дьяконов. Толпа тянула шеи, а девушки, когда процессия проходила мимо, вставали ногами на молельные скамеечки, лишь бы рассмотреть аббата. Солнце радостно заглядывало в церковь сквозь широко распахнутые двери, озаряло витражи на хорах, посылая вниз таинственно светящиеся разноцветные лучи, заставляло колонны светиться в сумраке белыми свечами и готово было ударить прямо в лицо тому, кого так жаждали увидеть прихожане, — жаждали и боялись, опасаясь притягательности, присущей безднам. Однако аббат, разумеется совершенно непреднамеренно, только еще больше разжег всеобщее любопытство, алчущее лицезреть во всей полноте его сокрушительное безобразие: облачась, как подобает священнику, в альбу, мантию и епитрахиль, он не снял капюшона, так что лицо его было привычно затенено преградой черного бархата.

— Больше всех разогорчились девицы Белой Пустыни, сударь! — рассказывал дядюшка Тэнбуи, утверждая, что подробности знает от самой Нонон. — Когда аббат прошел мимо места той, что по его вине погибла, не получилось у них разглядеть выражение его лица, и они так и не узнали, есть ли у надменного гордеца сердце. Не разглядев ровным счетом ничегошеньки, они спрашивали шепотом друг у дружки, не получил ли старый дьявол разрешения от Папы служить и мессу в капюшоне. Но вы, сударь, не беспокойтесь, никакого такого разрешения аббат не получал, и девицы, и парни, и все остальные увидали его лицо на мессе, а кроме лица еще и много другого, чего никто и не помышлял увидеть.

Но крестный ход ожиданий не оправдал. Если и удивились чему прихожане, то разве что великолепной пряжке, скреплявшей мантию на груди монаха, слепившей крестьянские глаза необыкновенным блеском драгоценного камня. «Известное дело, драгоценные каменья сверкают особенным блеском на груди у священников», — не раз говорили обыватели Белой Пустыни графине де Монсюрван, а она приписывала их суждение отчасти разыгравшемуся воображению, отчасти темному капюшону, который оттенял блеск, и не могла не улыбнуться нелепым суевериям простолюдинов.

Священники с крестным ходом обошли церковь внутри, потом снаружи и вернулись, оставив дверь открытой. День стоял ясный, теплый, народу в храме сгрудилось много, так что немалая толпа слушала мессу и у входа, люди стояли даже под тисом, что рос напротив распахнутых дверей.

Хор славил Господа, священники меняли облачения, наконец двери ризницы отворились, мальчики-хористы двинулись к алтарю, неся в руках свечи, за ними шли дьяконы с кадилами, а следом, замыкая процессию, появился аббат в ризе. Любопытство, волновавшее прихожан во время крестного хода, всколыхнулось вновь и на этот раз не было обмануто. Аббат снял черный капюшон, и его идеальной лепки голова предстала без всяких покровов…

Никогда бы фантазия ваятеля или воображение сошедшего с ума гениального скульптора не выдумали бы того, что создал случай, соединив пули мушкета и усилия «синих», разбередивших незажившие раны, превратив в нечто невообразимое божественную красоту того, кого сравнивали с мужественным и прекрасным архистратигом Михаилом. Госпожа История помнит страшные шрамы де Гиза-младшего, они были ужасны и, наверное, сравнимы с уродством аббата де ла Круа-Жюгана, но именно они подвигли де Гиза-старшего на великолепное изречение: «Дворянин постоит за свою честь и на развалинах собственного тела».

Впервые перед глазами окружающих предстала во всей обнаженности случившаяся с аббатом катастрофа. Устрашающее зрелище! Коротко остриженные волосы, посеребренные на висках ранним инеем, открывали, а не прятали переплетение фиолетовых рубцов и ямин. «Крошево» — так, может быть, грубо, но образно определил его Тэнбуи, однако «крошево» выражало такой непримиримый вызов судьбе, что если взглянувшие на него и опускали глаза, то скорее из робости, похожей на робость Моисея, не смевшего глядеть на пылающий куст, в котором являл Себя Бог. Пылающий ледяным пламенем человек тоже таил внутри себя бога, который был больше его жизни и сумел попрать смерть, когда пришло время ей противостать.

Сейчас аббат готовился оделить свою паству благодатью и шел, сосредоточившись, опустив глаза и молитвенно сложив руки, — те самые руки, которые не только держали клинок, запретный для пастырей, но и сами стали похожи на сталь. Несмотря на смиренную позу, де ла Круа-Жюган оставался воителем и господином, созданным повелевать и вести за собой, — исполинского роста, в златотканой парче, засверкавшей в падающих сверху лучах солнца, он казался не человеком, а огненным столпом, что вел народ Израиля по пустыне. Графиня де Монсюрван, отягощенная грузом своих ста лет, говорила об этой минуте так, словно вновь воочию видела перед собой коленопреклоненную Белую Пустынь, узревшую и поклонившуюся роковому уродству аббата, который приблизился к алтарю и начал служить.

Никто больше не помнил о его преступлениях. Никто не осмелился затаить в уголке покорившейся души дурной мысли против него. Он стал достоин тех полномочий, какие вернула ему Церковь, и величавое спокойствие, с каким он поднимался по ступеням к алтарю, говорило о его полнейшей безгрешности. Впечатление неосновательное, но в ту минуту всепокоряющее. Жанна Ле Ардуэй была забыта. Было забыто все, во что свято верили еще минуту назад.

В голубом дыму серебряных кадильниц, что, раскачиваясь, вспыхивали язычками пламени, устрашающее лицо аббата, нараспев читавшего молитву, преобразилось, осветившись неведомым светом, и в его сияющем ореоле потускнел даже огонь свечей. Завороженная толпа вперила в священника преданно горящие глаза. А его звучный голос?! Все сердца откликнулись на него. А плавное движение распростертых рук, вдохновенно обращенных к небу с призывом мира Господня? Величие молящегося, освещающего благодатью священника сплавилось с унаследованным от предков величием сеньора, и крестьяне покорились, забыли о враждебности, она как будто растаяла.

Молитва следовала за молитвой и завершалась всякий раз восторженно подхваченной «аллилуйей». Аббат перешел уже к «предварению канона»[35]. Священники, которые служили с ним вместе, вспоминали, что никогда не слышали из человеческих уст таких молений. Нет, не песнь лебедя, нежной земной птицы, для которой не нашлось места на христианских небесах, — из груди де ла Круа-Жюгана рвался клекот орла-евангелиста: он собрался воспарить к тверди вечности, ибо приготовился к смерти. Священники говорили, что аббат молился в пасхальное воскресенье, как молятся святые, и если был грешен, то заслуживал чего-то большего, чем прощение. Они утверждали, что, когда стояли подле него на коленях, держась за край его ризы, а он протягивал обеими руками непорочную гостию Господу, уголь Исайи[36] очищающим огнем спалил в нем ветхого человека. Толпа верующих пала на колени в восторженном благоговении. Сейчас в молитвенной тишине серебряный голос аббата пропоет: «Спасительная жертва…» Но в это мгновение со стороны открытой двери раздался… выстрел. Аббат де ла Круа-Жюган упал головой на алтарь.

Он был мертв.

Вопль ужаса потряс церковь. Пронзительный, короткий, он вырвался из груди прихожан, и всех одолела немота, даже колокол, что славил Пасху. Казалось, страх дохнул и на колокольню, сковав холодом.

Кто в силах достойно описать единственную в своем роде сцену в одном из самых жутких спектаклей?

Дьяконы, опрокинув по дороге светильник, оттащили упавшего аббата от залитого кровью алтаря, — в сияющей ризе лежал он на ступеньках лестницы, а вокруг стояли растерянные священники. Люди приподнимались на цыпочки, вертели головами: одни хотели узнать, что случилось с аббатом, другие пытались понять, откуда прогремел выстрел. Разноречивые устремления толпы колыхали ее в разные стороны, направляя одних вперед, других назад. Люди метались, толкались, мешая друг другу, будто в церкви вспыхнул пожар или, может быть, молния, ударив, растопила медь колоколов.