В 1611 году кюре Луи Гофриди, священника из Прованса, обвинили в том, что он навел порчу на юную девицу по имени Мадлена де ла Палю, барышню из родовитого семейства. Сохранились протоколы судебного процесса над священником. Все свидетели в один голос говорят о необъяснимом и неодолимом влиянии пастыря на свою прихожанку. Современная наука, изучив эти и другие подобные факты, объяснила, а вернее, сочла, что объяснила их, обозначив таинственное влияние словом «любовь». Но что объясняет слово «любовь»? Наша наука так и не нашла, в чем секрет могучего воздействия одного человеческого существа на другое. Говоря «любовь», одну тайну хотят сделать понятной с помощью другой. Что такое любовь? Как и почему зарождается она в душах?

Мадлена де ла Палю принадлежала по тем временам к просвещенному слою общества, и, по ее мнению, Гофриди околдовал ее, подув ей на лоб. Гофриди был молод и хорош собой, Гофриди умел красиво и трогательно говорить… Шекспир, я помню, обмолвился: «Я запрезирал бы мужчину, который, владея таким даром, как слово, не добился бы от женщины того, чего пожелал». Для нас неважно, кем был на деле священник Гофриди — фанатиком, бесстрастным гордецом или изворотливым лукавцем, заставившим служить своим страстям самого дьявола, — не важно, был чист или не чист молодой аббат, важно, что он хотел воздействовать на Мадлену де ла Палю и воздействовал на нее, прибегнув к такому неотразимому магическому средству, как собственная воля!

Что же до аббата де ла Круа-Жюгана, то, по его словам, он задержался в жизни изуродованным обломком прошлого, чтобы пугать собой окружающих. Ни единой секунды он не хотел, не желал и не помышлял внушить Жанне Ле Ардуэй ненависть или любовь. Графиня де Монсюрван клялась мне всеми святыми, что вопреки сплетням, отголоски которых донес до меня и дядюшка Тэнбуи, аббат был неповинен с несчастье Жанны. Графиня хорошо знала бывшего монаха, и знакомство с ним подкрепляло ее убежденность. Обитатели Белой Пустыни не знали его и графине не верили. За неведение человеческий ум всегда расплачивается заблуждениями.

Образ жизни аббата де ла Круа-Жюгана сам по себе возбуждал толки и давал пищу воображению. Барб Коссерон, служанка кюре, сказала правду: монах поселился в домишке дядюшки Буэ, неподалеку от развалин бывшей своей обители, и жил там в совершеннейшем одиночестве, как самая дикая из сов, нашедшая приют в глухой расселине. Днем его видели только по воскресеньям и только в церкви Белой Пустыни. Он стоял возле алтаря в накинутом поверх альбы черном плаще с капюшоном, ниспадающие складки которого казались изваянными из камня, а сам аббат — величавой скорбной статуей. Епископ наложил на него суровую епитимью: за то, что он, приняв сан священника, воевал и проливал кровь, его лишили права служить литургию, исповедовать и причащать. У Церкви особый дар в умении карать — преступившему заповедь «не убий» отказали в возможности спасать человеческие души. Но он имел право участвовать в мессе, хоть и без епитрахили, и не пропускал ни одной воскресной службы. Но, кроме воскресений и праздников, которые он проводил в церкви, днем его никто и никогда не видел. Он выходил из дома только в сумерках или ночью. «Старая шуанская привычка», — считали одни. «Черная меланхолия», — возражали другие. «Обыкновение подозрительное и непохвальное», — твердили все хором. Те же из белопустынцев, которые после гражданских войн сохранили хоть какую-то бдительность, шептали, что вояка-аббат опасен по-прежнему, что в своем уединенном углу он плетет злокозненные заговоры, что его смиренная одинокая жизнь на отшибе притворство и нужна ему только для того, чтобы скрыть долгие отлучки и встречи с соратниками. «Питух пить не бросит», — утверждали благонамеренные провидцы. И как ни огорчительно, были, похоже, недалеки от истины. То в один прекрасный день, то в другой домишко монаха стоял закрытый наглухо, а из конюшни, где обычно громко ржал и топал его жеребец, вызывая толки прохожих на дороге, не доносилось ни шороха.

Любопытные, что шныряли туда-сюда вокруг безмолвного сумрачного дома, перешептывались с грубоватой насмешкой:

— Чокнутый-то наш аббат, видать, больше по святым местам паломничает, чем молится!

Но в ближайшее воскресенье вновь видели черный капюшон возле алтаря: аббат истово отвешивал поклоны и молился с рвением кающегося.

Прошло чуть больше года с тех пор, как таинственный монах зажил в Белой Пустыни замкнутой и уединенной жизнью, и вот вечером в Страстную пятницу, после выноса плащаницы, две женщины, повстречавшись у ограды кладбища, поздоровались и, степенно беседуя, пошли вместе к городку.

Одной из них была Нонон Кокуан, портниха, второй — Барб Коссерон, служанка доброго кюре Каймера. Обе из породы любопытных кумушек, что жадно подбирают по всей округе оброненные словечки и потом вдохновенно стряпают из них такие блюда, что сам великий алхимик-дьявол не знает, как за них взяться, чтобы докопаться до истины.

Барб была постарше Нонон и красотой, как в молодости портниха, никогда не отличалась. В дом кюре поступила она еще девчонкой, ни одного, даже самого отъявленного деревенского вертопраха, собой не соблазнила и возымела о своей добродетели самое лестное мнение, а от восхищенных взглядов набожной Нонон чувствовала себя добродетельной вдвойне.

«Барб приблизилась к самим господам священникам», — говорила Нонон с почтительной завистью, которая привязывала ее к подруге прочней цемента. Чего бы она не отдала, чтобы оказаться на месте Барб! Все отдала бы! И взяла в придачу поджатые ниточкой губы, плоскую, как гладильная доска, грудь и желтую, сухую морщинистую кожу. Ах, Барб, Барб, главная законодательница и образец хороших манер для всех деревенских хозяек, наставляющая их на путь истины, снисходительно и свысока обращаясь «дочь моя»! Нонон, может, и не стерпела бы от приятельницы такого снисхождения, если бы та не пребывала подле самих господ священников, а значит, в глазах портнихи, на недосягаемой высоте. Нежная Нонон мечтала умереть служанкой в доме кюре и видела в Барб идеал, давно лелеемый ее сердцем.

— Барб, моя дорогая, — заговорила портниха с таинственным видом, с каким всегда сплетничают набожные старые девы, — вы ведь приближены к церкви и можете мне сказать, снял ли наш досточтимый епископ Кутанский отлучение с господина аббата де ла Круа-Жюгана.

— Во-первых, дочь моя, аббат не отлучен, на него наложена епитимья, он отрешенный, — ответила Барб Коссерон с таким ученым видом и такой гордостью за свои познания, что ее плоская голова казалась куда выше докторской шапочки. — Во-вторых, он как был, так пока и остается отрешенным. Другого чего про него не знаю. Мы пока из епископии ничего не получали. Две недели из Кутанса никаких новостей, а я уверена: разреши господин епископ аббату де ла Круа-Жюгану служить и исповедовать, первым он известил бы господина кюре Каймера. И вся премудрость!

Барб высоко задрала подбородок, гордясь последним изречением: так говорил приходский викарий с кафедры всякий раз, когда затруднялся в истолковании мудреного текста.

— А раз так, то страннее странного… — задумчиво проговорила Нонон, словно бы рассуждая сама с собой.

— И что же, дочь моя, вам показалось странным? — осведомилась Барб кисло-сладким топом.

— А вот что, — отвечала Нонон, наклоняясь к Барб поближе, словно у изгородей по обеим сторонам дороги отросли уши. — Вчера в конце службы, когда пели последнюю молитву, хозяйки Ле Ардуэй на обычном месте не было, она прошла в ризницу, а за нею следом и аббат де ла Круа-Жюган.

— Вам померещилось, дочь моя, — сухо отвечала Барб, степенно опустив глаза долу.

— Вовсе нет, — возразила Нонон, — я видела ее, как вижу сейчас вас, почтенная Барб Коссерон. У алтаря была одна я, все остальные молились у плащаницы. Толпился народ и возле исповедален — той, что в приделе Девы Марии, и той, что у самого входа, а из старой, которая возле купели и источена жучком, где когда-то исповедовал духовных чад покойный кюре из Нефмениля, когда приезжал в Белую Пустынь, а теперь дьякон держит свечные огарки и медные подсвечники — их сняли, чтобы украсить церковь серебряными, — так вот из нее, клянусь спасением души, хотите верьте, хотите нет, вышла хозяйка Ле Ардуэй как есть в своей васильковой шубке и потихонечку, мелкими шажками, поднялась по боковой лесенке на клирос, где обычно молится господин аббат. И ради нее он прервал молитву, и они вместе прошли в ризницу.