— Графиня! — воскликнул я, полагая, что суровая дружба, соединившая побежденного, но мужественного мужчину и обделенную всем, кроме жизни, женщину, не могла обходиться без слов сожаления или гнева. — Неужели вы совсем не разговаривали? Неужто молчание длилось годами?

— Всего-навсего два года, — уточнила она. — Столько он прожил в Белой Пустыни, распростившись со всеми надеждами. Да и о чем нам было беседовать?! Мы и без слов понимали друг друга. Нет, однажды он все же заговорил, — графиня опустила трясущуюся голову, словно искала воспоминаний там, где когда-то прятала любовные записки, — у себя на груди, — да-да, он заговорил, когда несчастный, обреченный судьбой герцог Энгиенский[38]…

Она затруднилась продолжать. Понятное, вызывающее уважение затруднение, и я поспешил избавить ее от горького завершения фразы:

— Не надо, я понимаю.

— Конечно, понимаете, — согласилась она, и в холодной, выцветшей голубизне ее глаз вспыхнуло что-то вроде света, — но я сама могу все сказать, сто лет горя приучают губы выговаривать все до конца.

Помолчав, графиня заговорила вновь:

— В тот день он пришел раньше обычного, не поцеловал мне руки и сказал: «Герцог Энгиенский мертв. Он расстрелян в Венсенском лесу. Но у монархистов недостанет мужества отомстить за его смерть». Я вскрикнула в последний раз в своей жизни. Расхаживая взад и вперед по комнате, он рассказал все подробности ужасной смерти герцога. Потом сел, замолчал и больше уже никогда не нарушал молчания. — Жаклина де Монсюрван тоже погрузилась в молчание, потом вдруг добавила: — Собственно, для меня нет большой разницы, на каком аббат свете, на том или на этом. Я по-прежнему его вижу. Спросите у Васлины, я часто говорю ей вечером, когда она стоит возле меня с чашкой горького апельсинового сиропа: «Скажи, Васлина, не сидит ли кто-нибудь в черном кресле? Мне кажется, там сидит аббат де ла Круа-Жюган…»

Похожее на обет молчание, одевшее словно бы монашеской рясой двух изгоев — когда-то слывших столпами общества, — стало для меня последним штрихом, завершившим портрет аббата де ла Круа-Жюгана. Судьба-художник закончила его и повернула ко мне. И вот я всматриваюсь в портрет мужчины, из дружбы или по привычке приходившего провести вечер, молчаливо сидя в кресле, и приучившего молчать высокомерную женщину, не склонную поддаваться чужим влияниям. Необычный, неординарный человек, рожденный завораживать воображение. Он не нашел себе места в написанной истории, но остался в неписаной, ибо и у госпожи Истории есть свои рапсоды, как есть они у госпожи Поэзии. Невидимый многоустый Гомер запечатлел легенду о них в доверчивых душах. Сменяющие друг друга поколения приникают восторженными и простодушными устами к волшебному кусту легенды, отрывают от него листок за листком, пока не оборвут последний, — выцветет память, превратившись в прах забвения, и тогда навсегда исчезнут те необычные, проникнутые поэзией фигуры, что вдруг возникли среди рода человеческого.

К аббату де ла Круа-Жюгану легенда пришла после истории.

— Все, что я услышал от вас, — сказал я котантенскому фермеру, когда он закончил свой рассказ, — и страшно, и необыкновенно, но скажите, дядюшка Тэнбуи, та давняя пасхальная месса имеет отношение к той, которую вы назвали мессой аббата де ла Круа-Жюгана и на которую звал нас колокол два часа назад?

— Пасхальная — к ночной? — переспросил дядюшка Тэнбуи. — Кабы услышали то, что не раз рассказывали мне…

— А что вам рассказывали, дядюшка Луи? — встрепенулся я. — После вашей истории мне хочется знать об аббате де ла Круа-Жюгане все!

— Вы в своем праве, сударь, я вас понимаю, — со вздохом отозвался котантенец, говоривший до этого и живее, и охотнее. — Раз вы слышали девять ударов колокола Белой Пустыни, вам нужно знать, почему он звонил. И коли я принялся рассказывать вам историю, нужно ее закончить, хотя, может, лучше было бы и не начинать.

Я видел, что мой фермер из Мон-де-Ровиля, разумный, спокойный человек, которого никогда в жизни не подводил здравый смысл и практическая сметка, сейчас испытывал тревогу и страх, вспоминая, быть может, смерть сынка в колыбели после девяти ударов ночной мессы, а может, просто раскаиваясь, что в ночной темноте завел речь о покойниках.

Однако он справился с собой и продолжал:

— Прошел ровно год после смерти аббата, и снова настала Пасха. Весь тот год и на посиделках, и на рынках, и на ярмарках люди толковали об убийстве в церкви. Толки и пересуды не прекращались долго, на много лет их хватило, а поначалу народ и вовсе не мог успокоиться.

Даже бычка, белого с черными рогами, что загибались и нависали над мордой вроде монашеского капюшона, прозвали «Монахом», потому как, сами понимаете, аббат де ла Круа-Жюган не шел у людей из головы. Однако имя не принесло бычку добра — в приступе ярости налетел он на железную изгородь и пропорол себе брюхо. Вот тогда все и пожалели, что животину чуть ли не священнослужителем сделали, и сочли, что смерть бычка была хозяину наказанием за свершенный грех.

Но я-то веду речь о Пасхе. Кюре Каймер помянул на праздничной службе аббата де ла Круа-Жюгана, чья смерть так взбудоражила нашу Белую Пустынь, и все воскресенье люди только о нем и толковали.

А вот Пьер Клю, помощник кузнеца Дюсосея, который столько раз бегал за водкой для хозяина Фомы в тот самый вечер, когда тот, вернувшись домой, не нашел жены, об аббате не думал. Он и проповеди кюре Каймера не слышал, потому как ушел из Белой Пустыни накануне и задержался с приятелями в Лессе за стаканом доброго вина, а в обратный путь пустился только на следующий день к вечеру. Пить-то он пил, но не столько, чтобы обратной дороги не найти. И те, кто его потом обвинял, будто «видел он-де всякое, оттого что зенки налил», ошибались, и Пьер сумел всех убедить, что говорил святую правду-истину.

Погода стояла теплая, а ночь была темная, вроде теперешней, и Пьер Клю шел себе и шел спокойненько, даже не помышляя об аббате, он ведь не только в церкви, но даже и в трактире-то не был, где народ тоже о погибшем толковал, потому как смерть ему приключилась на Пасху. Брел Пьер Клю не спеша вдоль шиповниковой изгороди, что оберегает сад Амана Эбера, нашего самого лучшего ликерщика, который всех кюре в округе своими ликерами снабжает, и подходил уже к кладбищу — а его не миновать, если хочешь попасть в Белую Пустынь, — и вдруг, чу, девять ударов колокола… Аккурат те же самые, что мы с вами, сударь, слыхали сегодня ночью на пустоши, ну, он так и обмер навроде нас.

Говорил, эти девять ударов заледенили у него в жилах кровь и свалили на землю, как если бы, прости господи, были ударами молота, а он, Пьер, наковальней.

Колокол смолк и больше не звонил. Пьер рассудил, что перебрал с друзьями в Лессе, поднялся с земли, не ночевать же ему под открытым небом, когда дома жена ждет, и двинулся в Белую Пустынь, а когда дошел до кладбища, ноги у него опять обмякли и коленки задрожали: три окна в церкви светились красным.

Поначалу Пьер решил, что на стекла бросает отсвет лампада, но потом смекнул, что не может быть от лампады красного света. «Точь-в-точь огонь в горне», — сказал он мне, когда мы с ним говорили. Поглядев на освещенные окна, Пьер понял, что и колокольный звон ему не помстился. «Интересно, что может твориться в церкви поздней ночью? Я вроде не глух как тетерев, мог бы что-нибудь да расслышать, но внутри мертвая тишина, и в других окнах ни лучика. Ночь с пасхального воскресенья на понедельник, для причастников слишком поздно. Что же там может быть?»

Ну, присел он в недоумении на покрасневшую от света траву между могилами и стал ждать — не лопнет ли стекло от жара в мелкие брызги, уж больно сильный огонь внутри развели.

«Что же там все-таки делается? — рассуждал он потихоньку сам с собой. — У священников башка не так, как у нас, грешных, устроена, и очень бы мне хотелось узнать, что они куют в нашей церкви, когда все вокруг спят!»