Однако чем больше я думал, страшась утра и мертвого тела на сафьяновом диване — мысль о том, как его найдут, доводила меня до исступления, — тем больше завладевало мной желание отнести Альберту к ней в спальню. Безумная идея стала казаться мне единственным спасением, единственной возможностью избавить несчастную девушку от бесчестья, а себя от позора и упреков несчастных родителей. Вы верите мне? Я и сам едва верю, возвращаясь мысленно в прошлое. Собравшись с силами, я взвалил Альберту себе на спину и понес — спина к спине, — придерживая за руки, скрещенные у меня на шее, словно страшный плащ, который давил тяжелее, чем свинцовые одежды грешников в Дантовом аду. Плащ из плоти, который только что согревал мне кровь желанием, а теперь леденил холодом. Нужно хоть раз поносить такой плащ, чтобы понять, каково это!
Я открыл дверь и, босой, стараясь идти как можно неслышнее, двинулся с леденящей ношей по коридору, который вел к родительской спальне, находившейся в противоположном его конце. Ноги у меня подгибались. Чтобы убедиться, что в доме, объятом ночной темнотой, по-прежнему тихо, мне приходилось останавливаться: тишины я не слышал — слишком громко колотилось сердце. Шел я долго. Вокруг ни шороха. Шаг следовал за шагом. И вот наконец я у самой опасной из дверей — двери в спальню родителей. Альберта оставила ее чуть приоткрытой, чтобы по возвращении легко в нее проскользнуть, и сквозь щель я услышал спокойное дыхание двух беззаботно спящих стариков… И… не решился. Не посмел перешагнуть через порог и ступить в зияющую черноту проема… Повернув обратно, я почти побежал с моей тяжкой ношей. Вернувшись к себе, я почувствовал, что близок к отчаянию. Тело Альберты я положил на диван и, опустившись подле него на колени, вновь стал задавать себе тот же вопрос: что делать?
В том помрачении ума, в каком я находился, жестокая, нечеловеческая мысль, мелькнувшая в моем воспаленном мозгу, показалась мне спасением: тело прекрасной девушки, бывшей на протяжении полугода моей любовницей, я решил выбросить в окно! Можете презирать меня! Я отодвинул ту самую штору, которую вы видите, открыл окно и заглянул в темный колодец, на дне которого должна была быть улица, но зимняя ночь выдалась необычайно темной — мостовой я не увидал. «Решат, что она покончила с собой», — подумал я, подошел к Альберте и поднял ее… Но проблеск здравого смысла озарил безумие. «Если ее тело завтра найдут под моим окном, то из какой комнаты она выбросилась?» — спросил я самого себя и только тут осознал всю преступную нелепость задуманного. Я закрыл окно, громко заскрипев шпингалетом, и ни жив ни мертв от ужаса задернул штору. Итак, где бы я ни оставил мертвое тело — на улице, на лестнице, в коридоре, — оно все равно обличит меня, и кощунство мое окажется бесполезным. Достаточно осмотреть покойницу, и все станет ясно. Материнский взгляд, обостренный ужасной вестью, сам все увидит, даже если врач или судья захотят ее пощадить…
То, что я испытывал, было невыносимо, и мысль покончить со всем разом одной пистолетной пулей коснулась моей несчастной «деморализованной» души (узнав много позже, я оценил это словечко Наполеона). Взгляд мой скользнул по оружию, развешанному по стенам…
Буду откровенен. Что поделать? В семнадцать лет я влюблен был… в шпагу. Свою шпагу. Солдатом я стал по призванию и семейной традиции. И хотя ни разу еще не участвовал в сражении — мечтал о нем. Я хотел быть военным, и никем иным. В полку мы посмеивались над героем тех времен, Вертером: у нас, офицеров, он вызывал разве что жалость. Мысль, помешавшая мне убить себя, поддавшись недостойному страху, навела на другую, которая показалась выходом из безвыходного и гибельного положения: «А что, если пойти к полковнику? Полковник — отец своим солдатам!»
Я мигом оделся, будто внезапно протрубили военный сбор, и сразу же схватился за пистолеты. Я их взял с собой. Из предосторожности. Кто знал, что ожидало меня впереди?.. С тем чувством, какое бывает только в семнадцать лет, потому что в семнадцать лет мы сентиментальны, я в последний раз приник к немым губам — а они всегда были немы! — мертвой и прекрасной Альберты, почти полгода одарявшей меня пьянящими милостями… На цыпочках спускался я по лестнице дома, в котором оставлял мертвую… Тяжело дыша, как дышит спасающийся от погони, я потратил чуть ли не час, во всяком случае, мне так показалось, на то, чтобы осторожно повернуть огромный ключ в огромной скважине и отпереть входную дверь, а потом с теми же воровскими предосторожностями запереть ее, зато к полковнику я мчался быстрее ветра.
В дверь звонил, словно дому грозил пожар. Оглушительный, как труба, предупреждающая, что враг приближается к полковому знамени, я сметал на своем пути все, смел и ординарца, который попробовал помешать мне войти в столь поздний час в спальню начальника. Полковник проснулся от моего громового вторжения, и я тут же выложил ему все! Исповедался я очень быстро, не утаив ничего и моля о спасении…
Вот уж кто был настоящим человеком, так это наш полковник! Он сразу понял, что я угодил в преисподнюю и что выбраться из нее нелегко. Он посочувствовал самому юному «из своих детей» — так и сказал: «дитя мое»! Поверьте, в тот миг я в самом деле внушал сострадание. Командир отдал мне приказ, припечатав самым крепким французским словом, немедленно покинуть город. Все остальное он брал на себя, пообещав после моего отъезда повидать родителей Альберты; ехать мне нужно было немедленно, сев в дилижанс, который через десять минут появится в городе и остановится поменять лошадей на почтовой станции. Полковник указал мне город, куда мне следовало отправиться, и написал туда рекомендательное письмо… Снабдив меня деньгами — свои я взять позабыл, — он коснулся моих щек седыми усами на прощанье, и я через десять минут после нашей встречи уже карабкался на империал дилижанса, следовавшего по тому же маршруту, что и тот, в котором мы сейчас сидим. Мы галопом промчались под окном с темно-красной шторой, — можете себе представить, каким взглядом я посмотрел на светящееся тусклым красным светом окно, каким светится оно и сегодня, зная, что за шторой лежит мертвая Альберта…
Виконт де Брассар перешел на шепот и замолчал. Мне больше не хотелось шутить, но я все-таки прервал молчание.
— И что же было дальше? — спросил я.
— А дальше, знаете ли, не было ничего, — ответил он. — Хотя желание знать последствия терзало меня еще очень долго. Поначалу я слепо выполнял инструкции командира и с нетерпением ждал письма, которое известит меня о предпринятых им шагах и о том, что произошло после моего отъезда. Ждал примерно с месяц и наконец дождался… Но не письма полковника, который предпочитал писать саблей по рядам противника, а приказа о переводе в другой корпус. Мне предписывалось через сутки явиться в новое подразделение и присоединиться к 35-му полку, который отправлялся на фронт. Военная кампания, тем более первая, поверьте мне, лучшее лекарство от любых переживаний. Бои, в которых я участвовал, марши, усталость, приключения с женщинами, которые у меня, несмотря ни на что, случались, мешали мне написать полковнику, отвлекали от тяжких воспоминаний об Альберте, но никогда не могли стереть их до конца. Память о случившемся засела во мне, как пуля, которую никак не вынуть. Я повторял себе, что вот-вот повстречаю полковника и он наконец-то расскажет обо всем, что я так жажду узнать, но узнать мне довелось совсем другое: полковник во главе своего полка погиб под Лейпцигом… Луи де Мен тоже погиб, но месяцем раньше… — де Брассар помолчал и прибавил: — Не могу сказать, что это хорошо, но любые чувства со временем словно бы засыпают даже в самой могучей душе, а может быть, они засыпают именно потому, что душа могуча… Мучительное желание узнать, что же произошло после моего отъезда, мало-помалу оставило меня. Спустя годы, когда я располнел, постарел и сильно изменился, я мог бы вернуться в этот городок и, не рискуя быть узнанным, выяснить, что же все-таки произошло потом и какой след остался от той давней трагической истории. Но я не приехал, меня удержала — нет, не боязнь узнать общественный приговор, до общественных приговоров мне никогда дела не было, — боязнь вновь испытать тот же самый леденящий страх…
