— Не выношу, когда вы вздыхаете, как Гамлет!

Мрачность, усугубляясь, довела де Тресиньи до болезни. Цвет лица у него стал свинцово-серым. «Что случилось с господином де Тресиньи?» — спрашивали в свете, подозревая, что у него обнаружили в груди тот самый рак, который был у Бонапарта в желудке, но он по-военному расправился со всеми недоумениями относительно своей персоны, сложив в одно прекрасное утро чемоданы и исчезнув, словно сквозь землю провалился.

Где он был? Чем занимался? Этим никто не поинтересовался. Отсутствовал де Тресиньи больше года, потом вернулся в Париж и вновь надел на себя привычную узду светской жизни. Как-то вечером он сидел у испанского посла, где, как известно, собиралось обычно самое блестящее общество. Время было позднее, дело шло к ужину. Гостиные опустели, зато в буфетной толпился народ. Несколько человек засиделись в игральном салоне за партией виста, среди них и де Тресиньи. Его партнер, листая оправленную в черепаху записную книжечку, куда записывал свои взятки после каждого роббера, вдруг вскрикнул: «Ах ты господи!» — найдя, очевидно, запись, о которой совершенно забыл.

— Господин посол, — обратился он к хозяину дома, стоявшему возле их стола, заложив руки за спину и следя за игрой. — Есть ли еще в Мадриде кто-нибудь из рода де Сьерра-Леоне?

— Как же не быть! — воскликнул посол. — В первую очередь господин герцог, самый знатный среди испанских грандов.

— А кто такая тогда герцогиня де Сьерра-Леоне, которая на днях скончалась в Париже, и кем она доводится герцогу? — продолжал свои расспросы его собеседник.

— Она может быть только его женой, — спокойно ответил посол. — Вот уже два года, как герцогиня словно бы умерла. Она исчезла, и никто не знает ни почему, ни как она исчезла. Жизнь — великая тайна. Сами понимаете, такая царственная особа, как герцогиня д’Аркос де Сьерра-Леоне, имела мало общего с современными женщинами, она не какая-нибудь легкомысленная дамочка, которую может похитить любовник. Ее надменность сравнима лишь с надменностью ее супруга, а он самый большой гордец среди всех испанских аристократов. К тому же она отличалась необычайной набожностью, которая граничила с аскетизмом. Герцогиня безвыездно жила в Сьерра-Леоне, пустыне красного мрамора, где даже орлы, если они там водятся, задыхаются от тоски на скалах. Однажды она исчезла, и следов ее не нашли. С того времени герцог, человек средневековых нравов, настоящий феодал, которому ни один любопытствующий не отважится задать вопроса, переселился в Мадрид и никогда и словом не обмолвился ни о своей жене, ни об ее исчезновении, словно ее никогда не существовало. Она была урожденной Турре-Кремата, последней в роде Турре-Кремата, той ветви, что вышла из Италии.

— Да-да, это она, — подхватил игрок, сверившись с записью в своей книжечке, и торжественно объявил: — Итак, господин посол, я имею честь сообщить вашему превосходительству, что герцогиня де Сьерра-Леоне была погребена сегодня утром, и где бы вы думали? — в церкви Сальпетриер[160] как обитательница богадельни!

При этом известии все как один игроки подняли головы, положили карты на стол и, переглянувшись между собой, уставились на говорившего.

— Да, именно так, — продолжал тот, наслаждаясь произведенным эффектом, которым так дорожат французы. — Сегодня утром я проходил мимо Сальпетриер и, услышав торжественную музыку, вошел в церковь, надеясь увидеть нечто особенное. Впрочем, мало что смыслю в церковных праздниках… И действительно, ошибся, там ничего не праздновали, портал был завешен траурными полотнищами с двойным герцогским гербом, а неподалеку от алтаря красовалось великолепнейшее надгробие. Церковь была почти пуста. На скамье для бедных сидело несколько нищих и еще в разных местах с десяток разлагающихся от сифилиса женщин — пациенток той же лечебницы, из тех, что еще не сошли с ума и могут держаться на ногах. Подобная публика вокруг такого величественного надгробия не могла не поразить меня, я подошел поближе и прочитал надпись большими серебряными буквами на черном фоне. Она поразила меня еще больше, и я списал ее — слово в слово! — чтобы не забыть. Вот что там было написано:

Игроки и думать забыли об игре в карты. Что же до посла, то, поскольку дипломат не имеет права на удивление, как военный — на трусость, он не скомпрометировал себя изумлением.

— Неужели вы не навели справки? — осведомился он тоном, каким говорят с подчиненными.

— Не у кого, ваше превосходительство, — отозвался его собеседник. — Не у несчастных же бедняков! А священники, которые, скорее всего, могли бы мне что-то сказать, служили панихиду. К тому же я вспомнил, что буду иметь честь видеть вас сегодня вечером.

— Завтра я сам наведу справки, — пообещал посол.

Вернулись к оставленной партии, хотя мысли игроков были далеко — опытные вистёры то и дело ошибались и прерывали игру восклицаниями. Наконец партию кое-как закончили. Никто не заметил бледности де Тресиньи, он взял шляпу и ушел не простившись.

На следующий день рано утром он уже был в церкви Сальпетриер, спросил настоятеля, и старенький добрый священник все рассказал ему о сто девятнадцатом номере, в который превратилась герцогиня д’Аркос де Сьерра-Леоне. Несчастная пришла умирать туда, куда и собиралась… Продолжая вести затеянную ею страшную игру, она заполучила самую ужасную из болезней. За несколько месяцев, как сказал священник, она прогнила до костей. Один глаз выскочил у нее из орбиты и покатился к ее ногам, словно монетка в сто су… Второй, выеденный гноем, вытек… Она умирала в нестерпимых мучениях, но выносила их стоически. Все свои деньги — а их у нее оставалось еще немало, были и драгоценности — она раздала таким же, как она, богаделкам того дома, который приютил ее. Выделила деньги и на торжественные похороны.

— Желая наказать себя за греховную жизнь, — сказал старенький священник, которому трудно было понять душу этой женщины, — она из раскаяния и смирения попросила написать на своем надгробии после всех титулов, что была проституткой.

Введенный в заблуждение исповедью старичок помолчал и добавил:

— Смирение ее было так велико, что на смертном одре она молила не писать на надгробии «раскаявшаяся», но мы все-таки написали.

Де Тресиньи горько улыбнулся, услышав слова старого добряка, но не стал разрушать иллюзий простодушного пастыря.

Он-то знал, что она не раскаялась, что ее умилительное смирение было вожделенной, благодаря смерти наконец-то осуществившейся местью.