Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Проповедника без лишних расспросов, практически не обращая на него внимания, посадили в стоявший на дворе сарай, примыкавший к конюшне. Здесь было чуть теплее, чем снаружи; пол застлан соломой, окна забраны решетками и ставнями, тяжелая дверь закрывалась изнутри на засов. Сбежать, учитывая, что и под окном, за дверью выставлены посты, невозможно. На первый взгляд.

Немного позже солдат принес здоровенную миску с жареной требухой и кашей, кувшин горячего вина. Проповедник, равнодушно сидевший в углу с тех самых пор, как ему развязали руки и толкнули на солому, не пошевелился. Солдат и не ждал ни благодарности, ни протеста — он просто поставил свою ношу у двери и ушел. Немногим позже человек все же поднялся и взял миску. Зимняя ночь в плохо протопленном сарае, сложенном, как и все здесь, из камня, требовала своего. Еду нужно было употребить, пока она не остыла, а половину вина — оставить до полуночи. Насытившись — на вкус он не обращал внимания по старой привычке пренебрегать всем суетным и пустым, — он выхлебал треть кувшина, отставил его и вернулся в свой угол.

Проповедник начал молиться. Ладони его, как и полагалось адепту Истины, были сложены так, чтобы правая лежала поверх левой, обхватывая ее в рукопожатии. Он долго взывал к Господу, пока не был услышан. Между ладонями потеплело, а потом начало жечь, и проповедник понял, что Создатель снизошел к его мольбе.

Теперь в руках его была Сила, истинная Сила, с которой не сравнятся ни жалкие чудеса захватчиков, ни тщетные потуги преследователей!

За дверью лениво переговаривались, как делают обычно солдаты, чтобы не заснуть на посту. Проповедник прислушался. Говорили об обычной пустой мерзости — о распутных женщинах, о винах, о лошадях. Человек в серо-бурой одежде поднял ладонь и прижал ее к щели между створами двери. Сначала снаружи наступила тишина, а потом медленно, неуверенно лязгнул засов. В звенящем, скорбном молчании замкового двора звук казался нестерпимо громким, разрывающим чувствительный слух в кровавые клочья, но проповедник знал, что это лишь иллюзия. Его чувства обострены до предела — еще один дар Господа, — но снаружи все спят, и лишь один солдат подчинился безмолвному приказу открыть дверь.

Струя ледяного воздуха скользнула через щель, обожгла лицо. Проповедник толкнул дверь, сделал несколько шагов. Оба солдата застыли у стены, лишенные воли и разума. Человек обшарил их, забрав у одного длинный кинжал с удобной оплетенной кожей рукоятью, у другого — форменный плащ, тяжелый и теплый, подбитый медвежьим мехом. Должно быть, солдат сшил его для себя по образцу формы; в личных армиях Старших Родов такое практиковали часто. Сапоги у него тоже были добротные.

Проповедник положил горячую, пульсирующую жаром ладонь солдату на лоб, и тот стащил сапоги, спокойно встав ногами в одних портянках на снег. Сапоги пришлись почти впору. В конюшне нашлась лошадь — не из тех, что принадлежали солдатам или приставам, а господская: должно быть, владетеля Лиго или его сыновей. Роскошный серый в яблоках жеребец покорно позволил себя оседлать и вывести, и подчинился седоку.

Замок Лиго за его спиной спал, покорившись силе Господа единого и единственного, и никто не открыл глаз, никто не насторожил слуха, чтобы услышать конский топот. Беглец беспрепятственно покинул замок и отправился назад, туда, откуда его забрали солдаты.

Он должен был покарать предателя, чтобы утвердить власть Истины и достойно послужить Творцу, который среди прочих грешников более всего ненавидит предателей и доносчиков.

Всадник не жалел коня: его мало волновала судьба лошади. Он хотел лишь вернуться в Лэ до утра, и это ему удалось. Жеребец рухнул под ним, роняя на снег клочья кровавой пены, и милю пришлось пройти пешком, но он успел. Еще не занялся рассвет, а разгневанный проповедник уже вошел в предавшее его селение Лэ, печатая шаг по расчищенной дорожке. Заледенелые корни скользили под чужими сапогами, но не мешали ему идти. Посланник Истины шел, облеченный в негодование и гнев.

Вскинутая к небу ладонь, пышущая жаром — и жители Лэ просыпаются, выбегают, в чем спали, на крошечную площадь. Сюда пришли все — и дети, и старики со старухами. В ало-багряном свете занимающегося рассвета лица их казались кровавыми масками с черными провалами глаз и ртов. Облачка инея, вылетающие из распахнутых пастей, вонь страха. До сих пор они видели его милость, но не гнев.

— Один из вас предал меня, — бросил проповедник. — И да будет наказан предавший не слугу Творца, но самого Творца.

Толпа стала полукругом; вся сотня деревенских жителей, темных и неразумных, но почти все были покорны Господу. Растрепанные волосы баб, всклокоченные волосы мужиков, зябко растираемые руки, босые ноги, приплясывающие на снегу. Быдло, глупое быдло, с равной легкостью верящее и предающее!

Проповедник пошел вдоль замерших людей, глядя каждому в глаза. На площади было темно, но ему не нужен был свет небесный, чтобы различать черты своей паствы.

Серые, карие, зеленые, голубые, ореховые, фиалковые — как много глаз, как мало разума в них. Только страх, страх перед гневом Создателя. И — ярким алым пятном — среди прочих — другие глаза. В темноте цвета не разберешь. Все лица подсвечены изнутри, а это — словно завешено темной вуалью. Но упрямство и злоба имеют свой вкус, который ни с чем не спутаешь. Непокорность горчит на языке.

— Назови себя, предатель!

— Меня зовут Жан Лере, и верую я в Сотворивших, а не в тебя, проклятый! — Парню — лет двадцать, рыжий и кареглазый, конопат, женат, двое детей. Горе чадам, имеющим отца неразумного. Горе неразумному, осмелившемуся спорить с посланником Господа. Слова его тщетны, мольбы пусты, а кара не минует дерзнувшего предать.

— Ты предал меня, Жан Лере. Предал меня и тех, с кем живешь. Но Господь милосерден, а с ним милосерден и я. Ты умрешь, Жан Лере, но кровь твоя очистит остальных!

Тупые селяне рухнули на колени, стоять остался лишь староста — тоже рыжий и конопатый, но раза в три толще Жана.

— Казни его, а не нас, господин учитель! — взвыл он, а потом тоже упал на колени и пополз к проповеднику. — Невиноватые мы! Не знали…

Проповедник поднял руку с кинжалом, отнятым ночью у солдата. Парнишка Жан не дрогнул, не взмолился о пощаде, а лишь смотрел с неразумной и бессмысленной ненавистью. Глупец, пленник обманщиков, но, что куда хуже, — предатель. Отступник должен быть наказан.

Человек с кинжалом умело ухватил за волосы лишенного возможности двигаться крестьянского парня, швырнул перед собой на колени и одним движением перерезал ему горло. Края раны разошлись, выпуская кровавые пузыри, потом на мгновение сомкнулись, даря Жану ложную надежду на последний глоток воздуха, и вновь раскрылись зияющим багряным зевом, ухмылкой от уха до уха.

— Ибо плата за предательство — смерть, — сказал проповедник, вытирая кинжал о тулуп жертвы. — На остальных же нет вины, и очищены вы его кровью!

— Благодарим, господин учитель! — старосте все же удалось доползти до проповедника и ударить лбом в его сапог.

Не говоря ни слова, человек в солдатском плаще развернулся и отправился назад по дороге. Тропа, что вела из деревни, уже ждала его. Пусть приставы негодуют, пусть солдаты трепещут, а деревенщина разбивает лбы о заледенелые камни…

Несущему слово Истины не страшны ни замки, ни оковы, ибо с ним Господь!..

— Я не могу-уу! — взвыла Керо придушенным голосом. Голубые глазища, непонятно как умещавшиеся на узком личике, наполнились слезами.

— Герцог, позвольте мне, — юный рыцарь Литто, разумеется, готов был сделать ради дамы сердца все, что угодно. В том числе прирезать своими руками злосчастную курицу, переступив через отлично известную Саннио крайнюю брезгливость.

— Я могу! — рыцарь из Бориана был крайне сомнительный, но обижать девицу Къела в его присутствии было весьма опасно. К гаданию по внутренностям птицы он относился без интереса, но кровь и еще теплые потроха его нисколько не пугали. — Ну можно, я… герцог?

73
{"b":"181249","o":1}