У спален Мио дождалась, пока Анна зайдет в свою и закроет дверь изнутри, а потом, после щелчка щеколды, потащила Фиора за рукав в дверь напротив, указала ему на кресло рядом с широкой кроватью под древним складчатым пологом, в котором, слава Сотворившим, ни блох, ни клопов не обнаружилось.

— Садись, и давай выпьем. Разливай вино, — приказала Мио.

Братец, разумеется, послушался, и вино по бокалам разлил, жаль, что холодное и эллонское, эту кислятину герцогиня терпеть не могла. Сейчас бы хоть и алларского, но горячего и с пряностями…

Мио устроилась рядом с ним на широком поручне кресла, расправила юбки так, чтобы они свисали с колена ноги, закинутой на другую ногу, и поймала свободную от бокала ладонь Фиора, переплела пальцы. Несчастный братец, разумеется, покраснел — отвык от такого обращения, хотя раньше герцогиня с ним тоже не церемонилась.

— Скажи-ка мне, дорогой, — промурлыкала Мио, — а с чего это ты решил жениться?

— Я? — Ларэ поежился, но руку не убрал. — Жениться?

— Значит, не решил. Ты просто негодяй! И как же тебе не стыдно увиваться за девицей Старшего Рода без благородных намерений?

— Что?.. — притворяться Фиор никогда не умел, а потому вопрос прозвучал откровенно фальшиво. Братец прекрасно понимал, о чем идет речь.

Мио поскребла ноготками слегка потускневшую парчу обивки, готовясь зачитать обвинительный приговор. Странное дело: красный всем членам семейства Алларэ, и даже таким отщепенцам, как королевский бастард, шел так, словно для них и придуман — а вот гляди-ка, его дружно ненавидели. Даже забавно. Убранство спальни Мио не нравилось: багровые, красные, малиновые тона, будто какой-то дурак решил собрать в одной комнате все оттенки крови. Судя по узору на обивке — интерьер времен короля Элеона. Да уж, предки вкусом не блистали, если не считать короля Лаэрта, спасибо ему за показавшиеся из-под покрывал женские волосы и обозначившиеся на платьях талии, подчеркнутые широкими поясами-корсажами…

— Кто плел девице венки? Кто гулял с ней по саду, случайно отправив слугу по делам? Кто с ней вчера разговаривал, стоя ночью под окном? Кто же это был, любезный мой дружочек? Не ты ли?

— Мы просто разговаривали! Она не спала, я проходил мимо…

— Фьоре, тебе не четырнадцать лет. Если все остальное еще простительно, то разговоры по ночам — это уже слишком, ты не находишь? Даже для невинной дружбы.

Ларэ покраснел так, что куда там Анне; впрочем, услышь агайрская девица, о чем разговаривают герцогиня Алларэ и управляющий королевским поместьем, она просто умерла бы на месте или бросилась в монастырь, замаливать несуществующие грехи. Почти не существующие. Пока.

— Герцогиня, я никогда не позволю себе ничего, что могло бы ее скомпрометировать! — отчеканил наконец Фиор. — Клянусь.

— Верю, милый мой, верю. Фьоре, ты и вправду влюбился?

— Какая разница… — тихо ответил допрашиваемый братец. — Это ведь неважно, правда?

Руки у него были — глаз не отведешь; длинные точеные пальцы, твердая сухая ладонь с четко прорисованными холмами и линиями, запястья и предплечья — как у древней статуи короля Аллиона, который был ходячим совершенством от макушки до каблуков сапог.

— Значит, влюбился, — Мио поставила бокал на столик у изголовья кровати и запустила пальцы во вьющееся золото волос господина управляющего. Господин управляющий вздрогнул и едва не пролил вино. — Фьоре, ты совсем тут одичал, если бросаешься на первую же увиденную благородную девицу…

— Не первую… — уже совсем шепотом сказало горе-злосчастье. — И я не бросаюсь…

— А выглядит это именно так. И если первый министр узнает об этом, вам обоим несдобровать.

— Мио…

— Не бойся, я не расскажу. Иначе достанется и мне. Но Анна… ты же видишь, что это за полевой цветок. Расскажет, думая, что все хорошо потому, что я не запретила. Нашли дуэнью… Ладно, с ней я тоже поговорю. А пока — ну, ты поклялся.

— Мио… я благодарен…

— Не сомневаюсь, — рассмеялась герцогиня. Ее пальцы добрались до уха Фиора и теперь скользили по завитку до мочки и обратно. Двоюродный братец замирал, но не протестовал, хотя мог бы встать и откланяться. — А хочешь, мы прогостим здесь до самого монастыря?

— Да…

Мио слегка ущипнула Фиора за мочку уха, и господин управляющий расплескал остатки вина себе на рубашку. Герцогиня притворно вскрикнула, потом рассмеялась. Братец попытался стряхнуть красные капли с ткани, но сделал только хуже.

— Перестань, рубашку уже не спасти. Снимай. Да снимай, я тебе говорю! — прикрикнула Мио. Она соскользнула с поручня в кресло, благо, широченное изделие, явно пережившее Седьмой Собор, позволяло поместиться там вдвоем. — Налей еще, да не в бокал, а в кружку, и чтоб двоим хватило, возьми плед и садись, будем болтать…

Выпили кружку, и еще раз, и еще дважды, потом допили последнюю бутылку из поставца, что стоял в спальне для гостей; потом Мио дернула за шнур и приказала появившемуся заспанному слуге подать два кувшина вина, подогретого с пряностями. Тот посмотрел на герцогиню недоуменно, на господина управляющего — вдвойне недоуменно, но спорить не стал и резво все принес.

— Твоя репутация спасена, — рассмеялась Мио, опуская палец в кружку и слизывая капельки вина.

— Ты хочешь сказать, безнадежно погублена? — Фиор сделал какой-то красивый, но непонятный жест, должно быть, обозначая, что ситуация, в которой он в весьма фривольном виде распивает вино в обществе герцогини Алларэ, кем угодно будет истолкована однозначно.

— Напротив. Теперь можешь гулять с Анной сколько угодно, и любой решит, что ты просто из вежливости развлекаешь подругу своей любовницы. И ухаживаешь, чтоб эта подруга не слишком ревновала, — словно юноше, впервые представленному ко двору, объяснила Мио. — Вот так-то. Скажи мне спасибо, милый Фьоре.

— Благодарю.

— Нет, не так… иди сюда и скажи, — Мио потянулась в кресле, похлопала по багряно-красной подушке рядом с собой, и когда лишившийся репутации пока что лишь на словах Фиор это сделал, сказала ему на ухо: — Никогда не делай вид там, где можно сделать дело…

Господин управляющий не заставил себя долго упрашивать, а намек понял с первого раза. Руки у него были не только красивыми, но и умелыми: он, в отличие от большинства мужчин, не путался в петлях и шнуровке, — да и нежности хватало. А то, что во всем этом обнаруживался некоторый недостаток страсти… Ну, что взять с бедного влюбленного. Все бедные влюбленные одинаковы: вздыхают по одним, а ночевать остаются у других; может быть, это даже и к лучшему.

Страсть — как крепленое вино: сначала кружит голову и раскрашивает мир алым и золотым, а наутро наступает слишком тяжелое похмелье.

Капитан Агертор вывалил на стол перед Рикардом целый ворох восковых табличек с подсчетами. Генерал Меррес смерил мрачным взглядом сперва таблички, а потом и самого Агертора. Голова болела уже третий день подряд, и ладно бы с похмелья, а то с горя: из Собры пришел приказ выпустить епископа. Пришлось выполнять. Наверняка за старого поганца походатайствовал кто-то из столичных попов, может даже, сам патриарх. Знал бы патриарх, что разводят в мятежных землях его подчиненные — велел бы повесить епископа на ближайшем дереве… Но, как водится, победил тот, кто первым доложил. Меррес знал эту маленькую хитрость и не экономил на курьерах, каждый день доставлявших в столицу рапорт об успехах генерала.

А вот про епископа написать забыл. Упрямый пособник бунтовщиков так его разозлил, что Рикард попросту не вспомнил, что нужно отправить жалобу. Забыл — и поплатился. Еще б на старика девятина, проведенная в подвале, произвела хоть какое-то впечатление — а то ведь как с гуся вода. Отощал, начал хромать, но держался победителем. Ну, впрочем, он и вышел из спора победителем. Теперь опять будет прятать по церквям заговорщиков и вооруженных мятежников, а потом читать проповеди.

Убить бы его втихаря… но нужно выждать хотя бы пару девятин, чтобы никто не проследил связи между двумя событиями. Ничего, найдется и на епископа управа.