— Ежели меня человек спрашивать станет, скажешь, что там я, — указывает в угол купец.
— Не извольте беспокоиться! — сладко улыбается половой.
Знает, шельма, что через час ни шубы у купца, ни спеси не останется. Что сам же он вышвырнет его голого и босого на улицу. Уже без всяких улыбочек. Знает, а не предупредит, не остережет.
Все здесь сыграно, всяк свою роль назубок знает.
— Разрешите представиться — Предрайкоммунхоза, — кивает головой один из игроков, пузатенький верткий господин с бегающими глазками. — Нахожусь в Москве по делам службы.
— Начальник милиции города Забубнова...
А раньше все больше представлялись баронами, тайными советниками и офицерами лейбгвардейских полков, следующими из Петербурга в свои поместья на Тамбовщине. А то и особами духовного звания, отчего в рясы рядились и кресты на шею вешали.
— По рублику изволите-с?
— Валяй! — кивает купчина.
Метнули банчок. Повезло купчине — с ходу треху выиграл.
И тут же еще пятерку.
— Ах, какой вам фарт идет!... Может, поднимем ставочку на рублик?
— А чего на рублик, давай уж сразу на сто!...
Пошла игра — лица раскрасневшиеся, азартные...
Из коридорчика, что в отхожее место ведет, тенью выскользнул незаметный, невзрачный пацаненок на вид годков тринадцати. Огляделся по сторонам, подошел к половому, спросил что-то. Тот кивнул в угол на купчика.
Пацаненок постоял, присматриваясь к посетителям. Кого-то он знал, кого-то нет. В уголке примостились незнакомые ребятки, на вид деловые, но ведут себя до странности тихо, дале — пьяная девка калека в шинели, подле него три пацаненка о чем-то оживленно болтают, еще дале — строительная артель, сплошь неотесанная деревенщина.
Постоял пацаненок да пошел себе.
А через минутку к игрокам половой подбежал. Склонился к самому уху купчика, чего-то прошептал.
— Вас там спрашивают-с.
— Кто? — басит купчик.
— Не могу знать-с, — сладко улыбается половой. — Пожалуйте-с в отдельный кабинет — там вас ждут-с!
Настороженно подняли головы ребятки в углу.
Зашевелился проснувшийся инвалид.
— Опосля доиграем! — гудит, вставая, купец.
Игроки разочарованы — такой жирнючий налим с крючка срывается! Но половой что-то быстро им шепчет, и картежники, разом встав, тянутся к двери.
Жирен налим, да не их!... Там, где дело душегубы ладят, шулерам делать нечего! У них своя игра — у тех своя!
Половой, вьясь вьюном, бежит впереди купца, указывая ему дорогу. Проскочил вперед, услужливо распахнул дверцу:
— Проходите-с!...
А как зашел купец внутрь, тут же шагнул за ним, плотно за собой дверь затворил да сверх того на защелку закрыл.
Вот и все, захлопнулась крышка мышеловки.
Скрылся за ней купчина.
И пропал!...
Вернее сказать — сгинул!...
Глава 42
Двадцать четвертого все и случилось.
Хлопнула дверь, застучали по паркету шаги.
Кто таков?...
Позади, почтительно склонив голову, стоит Лесток. В руках два каких-то листка.
— Что вам угодно?
— Чтобы вы изволили взглянуть...
На листах два сделанных карандашом наброска. На одном корона нарисована, на другом — ряса монашеская, а вокруг нее топор, плаха да виселица.
У Елизаветы Петровны пудра из рук выпала.
— Как вас понимать?
— Желаете ли быть на престоле самодержавною императрицею али сидеть в монашеской келье, а головы друзей и приверженцев ваших видеть на колья насаженные? — спросил Лесток.
Пала Елизавета Петровна на колени перед образом богоматери да час, а то и поболе, усердно молилась.
— Помоги, заступница, не оставь милостью своею...
А в соседних комнатах суета, заговорщики топчутся, прибывают: камер-юнкеры Шуваловы все трое, Разумовский, камергер Михайло Илларионович Воронцов, Салтыков Василий Федорович и другие без счета.
— Все ли готово?
— Как не готово — готово... Но ежели теперь не поспешить, так поздно будет!
— А цесаревна как?
— Сумневается... Как бы вовсе духом не пала. Тогда всем нам конец!
Вышла Елизавета Петровна.
К ней Лесток подскочил да, не давая ей опомниться и рта раскрыть, подал орден святой Екатерины и серебряный крест. Поглядел со значением.
Та орден да крест на себя возложила.
— С богом!...
У подъезда уж стояли приготовленные для нее сани. С нею рядом поместился Лесток, на запятках, хоть и не по чину, да выбирать не приходится, стали Воронцов и Шуваловы. В других санях поместились Разумовский и Салтыков.
Тронулись.
Санки легко скользили по пустым улицам Петербурга. Было тревожно.
Как подкатили к съезжей Преображенского полка, стоявший на карауле солдат вдарил в барабан тревогу, чуть было все не испортив. Но Лесток, первым соскочив с саней, бросился на него с кинжалом в руке да распорол кожу на барабане.
К саням, шагнув из темноты, как черт из табакерки, приблизился рослый унтер, сунулся в приоткрытую дверцу.
— Все ли готово? — спросил Лесток.
— Так точно, — прошептал унтер. — Только-то матушку и ждем!
А сам на цесаревну косится.
— Кто таков? — спрашивает Елизавета Петровна.
— Унтер-офицер Преображенского полка Фирлефанц! — вытянувшись во фрунт, отрапортовал тот.
— А звать-то тебя как?
— Карл... — чуть растерялся гренадер.
— Он здесь верховодит, — прошептал Лесток.
— Ступай, Карл, да помни: коли удастся все — я тебя милостью своей не обойду! — махнула ему Елизавета Петровна.
— Сзывай всех, — приказал Лесток.
Унтер побежал в сторонку, где его приятели, с ноги на ногу переминаясь, дожидались.
— Ну?...
— Приехала матушка! Велела всех кликать! — выпалил он. — Надобно теперь всех с коек подымать!
— А ты?
— Я-то?... Я к дежурному офицеру. Кто ныне службу несет?
— Кажись, Гревс.
Гревс — офицер известный, из иноземных, злой, как черт, такой за матушкой не пойдет и, ежели его без надзору оставить, много бед наделать может!
— Надобно его, пока тревогу не поднял, заарестовать. Кто со мной?
Молчат гренадеры — боязно. За такое, ежели что, — не помилуют — враз голову срубят. Да токма поздно отступать-то — теперича нужно до самого конца идти.
Вызвались двое.
Гренадеры, числом тридцать, разбежались по казармам играть побудку. Карл с помощниками бросился в караульню, где дежурный офицер был.
Ворвались. Тот подле печки, в кресле сидя, дремал. Как вошли — вскинулся:
— Чего вам? Почему без рапорта?!
Глазищи грозные, сверкают!
Сробели гренадеры. И Карл стушевался. Виданое ли дело — супротив офицера идти?! Сколько их товарищей, когда только словами грозили офицерам своим, — жизней лишились! А тут шутка сказать — бунт.
— Ну, чего встали истуканами? Отвечать! — рявкнул Гревс.
И хоть не хотели, а во фрунт вытянулись гренадеры...
Но только ежели счас сробеть да минуту упустить — он, барабанщика вызвав, тревогу сыграет, и тогда уж неизвестно, как дело пойдет!
— Матушка наша Елизавета Петровна, в полк прибывши, велит на верность ей присягать, — тихо, через силу, молвил Карл.
— Что?! — вскочил на ноги Гревс. — Бунт чинить?! — И за шпагой потянулся.
Тут уж словами ничего не поделать! И ничего боле не говоря, как в воду ледяную, бросился Карл вперед, шпагу у Гревса из рук вышибая да валя его на пол. А на помощь ему приятели его... Кое-как скрутили да на улицу бросились...
На плацу, что перед съезжей избой, суета — солдаты, из постелей поднятые, толкутся, с ноги на ногу переминаясь.
— Чего случилось-то? Али война?...
А кто скажет?... Офицеров-то нет — они по обывательским квартирам отдыхают. Был один — Гревс, да тот теперь связанный по рукам-ногам лежит. Да и не знают офицеры ничего: бунт одни только нижние чины составили — и то не все.
Некому командовать...
— Стройсь! — кричит унтер Фирлефанц.
Его все знают да уважают. Послушались...
Кое-как разобрались, выровнялись.
