Такая ему судьба.
Только, может быть, Анисье еще хуже, потому как барышню, что честь свою не сберегла да под солдата легла, и вовсе со света сжить могут.
А может, уже и сжили!...
Глава 29
А ведь верно — была музыка! Вот только у музыкантов от мороза губы к мундштукам пристывали да пальцы не слушались... А Сашку — ничего, тому холодно не было. Он лежал в простом дощатом гробу, в своей, которой так радовался, кожанке, и на лицо его, не тая, падал снежок. Постороннего народа почти и не было, лишь у изголовья, переминаясь и подпрыгивая от холода, топталось несколько человек. Да стоял, будто утес, в своей буржуйской шубе Валериан Христофорович, весь седой, без головного убора.
И хоть не было подле могилы никого посторонних, а только свои, Митяй, взобравшись на комья мерзлой земли, устроил митинг, отчаянно размахивая руками и что-то крича про революцию и светлое завтра, которое он непременно собирался построить, пусть даже реки крови пролить... А Мишель все глядел на белое, подернутое инеем лицо Сашка и думал: может, в чем-то они и правы, недаром в их гимне поется «кто был ничем — тот станет всем». Может, есть в том некая социальная справедливость, когда молодые поколения взламывают устоявшийся, закостеневший до ледяной корки прежний мир, желая расчистить себе дорогу туда, куда ранее им ход был закрыт. Как понять, как принять им, что такие же вот Сашки и Митяи по одному рождению своему должны быть лишены возможности учиться где хотят и жениться, на ком пожелается, из-за каких-то там сословных предрассудков, что всю-то жизнь обречены они пахать землю да по двенадцать часов выстаивать подле станков, в то время как иные, ничем того не заслужившие, беззаботно прожигают жизнь. Не иначе отсюда среди большевиков столько бедноты да еще иудеев, бывших еврейских мальчиков, что не захотели мириться с чертой оседлости, работать портными да сапожниками, очертя голову бросившись в революцию... Чтобы стать всем... Да кабы вовремя их понять да дать им послабления, дабы стравить в русском обществе распирающий его пар, так, глядишь, никакой революции и не случилось бы!
Да только поздно теперь о том сожалеть...
Неловко оскальзываясь на комьях земли, Митяй вытянул из деревянной кобуры маузер и, задрав его дулом вверх, выпалил в хмурое зимнее небо. Эхом отразились от памятников сухие щелчки выстрелов, подняв с деревьев нескольких чудом несъеденных ворон. И вот уже ледышками застучала по крышке гроба мерзлая земля...
А вот поминок не было — не получилось.
Вечером пришел Валериан Христофорович, сказав, что прознал-таки, где находятся нумера Юсупа-татарина, и что надо бы ехать туда непременно теперь, потому как верные люди сказали, что там второй день идет гульбище, а на третий, как водится, все с себя пропив и прогуляв, постояльцы разбредутся кто куда. И тогда уж поди свищи ветра в поле!...
Собрались споро. Мишель лично осмотрел и проверил все оружие, в который раз мимолетно пожалев, что его хлопцы выбрали невообразимой величины маузеры, которые в отличие от револьверов или браунингов под одеждой не спрячешь. Ну да теперь что говорить!...
— Горячки не пороть, вперед не соваться, слушать меня как родного батюшку! — инструктировал он свое воинство.
Хлопцы стояли серьезные, насупленные, готовые идти хоть теперь в огонь и в воду. Знать бы, кто из них будет завтра жив...
— Господи!... Валериан Христофорович, а вы-то куда собрались?! — ахнул Мишель, видя, как старый сыщик, прилаживая поверх шубы кобуру бесхозного, оставшегося от Сашка маузера, встает в строй.
— Я, милостивые государи, с вашего позволения, еду с вами-с! — безапелляционно сказал Валериан Христофорович. — А впрочем, хоть даже и без оного! Вам одним на Хитровку никак нельзя — пропадете!
— А с вами?
— И со мной тоже пропадете, — вздохнул сыщик. — Но чуть с меньшей вероятностью. Так что не надо меня уговаривать — я вам не мальчик!
Пришлось смириться.
Подогнали к крыльцу реквизированный у шведского посла автомобиль, который ради такого случая кое-как, но завелся. Расселись на роскошных кожаных диванах, плотно притиснувшись друг к дружке.
— Трогай, милейший! — скомандовал Валериан Христофорович.
— Куда? — повернулся присланный из гаража шофер в кожаных крагах и огромных, на поллица, мотоциклетных очках.
— На Хитровку!
— Куда-куда?! — переспросил шофер, подумав, что ослышался. — Туда не поеду!
Но, рассмотрев хмурые лица и сложенные поверх колен здоровенные деревянные кобуры, вздохнув, пошел крутить ручку.
Тронулись...
Полузанесенные московские улицы были пустынны, лишь изредка попадались похожие на тени прохожие, которые при виде большого черного автомобиля предпочитали побыстрее свернуть куда-нибудь в ближайшую подворотню. Пару раз, ткнувшись в сугробы, застревали, так что приходилось выбираться на мороз, совместными усилиями выталкивая машину из снежного плена. Колеса, обмотанные цепями, прокручивались, обдавая всех колкой ледяной крупой.
Но все ж таки доехали.
Шофер заглушил тарахтящий двигатель, встав посреди улицы и наотрез отказавшись забираться в хитросплетения хитровских переулков. Дальше пошли пешком. И лучше, что пешком, так они меньше привлекали внимание.
Дорогу указывал Валериан Христофорович, который нырял в какие-то похожие на щели ворота, а то и просто протискивался в дыры в заборах.
— Сюда, господа, сюда... Осторожно, тут ступеньки...
Разобраться без провожатого в катакомбах полуразрушенных зданий и хаосе нагроможденных друг на друга пристроек было бы невозможно. На Хитровке не было указателей и номеров домов — местные жители легко обходились без них, а посторонним здесь делать было нечего.
Мишель читал Гиляровского, а один раз даже встретился с ним лично, случайно столкнувшись в коридорах министерства. Но теперь от той, описанной дядей Гиляем Хитровки почти ничего не осталось. — Здесь тоже царило запустение — двери стояли заколоченными, окна выбитыми. Но жизнь теплилась, потому что тут и там улицы пересекали хорошо натоптанные тропинки...
Где-то далеко мелькнул и тут же погас свет, раздался истошный женский крик, бухнул, раскатившись эхом, одиночный выстрел. И вновь все стихло... Хитровка жила своей, гораздо более суровой и страшной, чем раньше, жизнью. И до того человеческая жизнь здесь ценилась в ломаный грош, а теперь запросто могли зарезать за полкраюхи хлеба или прогорклый сухарь.
— Осторожней, господа, не расшибитесь, здесь низко!
Присев, протиснулись в какой-то пролом в стене, вышли в небольшой, занесенный по самые окна двор.
Остановились.
Валериан Христофорович снял перчатки и, сунув в рот два пальца, залихватски свистнул.
Ему ответили.
— Ждите меня здесь, — приказал Валериан Христофорович.
Шагнул куда-то в темноту.
Навстречу ему из какой-то дыры выскочила неясная тень.
— ...токма из уважения к вам... потому как завсегда знал вас как честного человека...
— ...не обижу, голубчик... — смутно гудели голоса.
Наконец прозвучал последний аккорд:
— Спасибо, милейший, вовек не забуду! — пробасил голос старого сыщика.
Тень метнулась и пропала.
— Там они, — сказал Валериан Христофорович. — Кажись, и Федька тоже.
— Кто это был? — настороженно спросил кто-то из хлопцев.
— Хороший человек, — неясно ответил сыщик. — И мало того — «медвежатник» знатный. Сейфы ломает — что семечки щелкает.
— Что же вы его не арестовали? Надо бы его в чека — да к стенке!
Валериан Христофорович только хмыкнул.
— А кто вам тогда, милостивые государи, подскажет, где Федьку искать? Эх, лузга!... Весь сыск на таких, с позволения сказать, помощниках держится! А вы — к стенке!... Самих бы вас!...
Вышли из двора через подъезд с выбитыми дверями, свернули налево, прошли еще с полквартала и остановились.
— Здесь нумера Юсупа-татарина и есть! — указал Валериан Христофорович.
— Где? — не поверили хлопцы. Перед ними было какое-то до основания разрушенное и полусгоревшее здание.
