— А это поможет больному? — не удержался Голубев. Генерал Луков, почувствовав, что может произойти неприятный разговор, прервал Голубева:

— Вы свободны. Пошлите ко мне Кленова и Пескова.

— Слушаюсь.

На миг тяжелое чувство сжало его сердце. «Зачем я ломлюсь в открытую дверь? Зачем пытаюсь доказать невозможное? Воспаление легких, осложненное гнойным перикардитом, потом гнойный перикардит, осложненный воспалением легких, — да разве это можно перенести?»

Как только Голубев вошел в отделение и встретил вопросительные взгляды больных, как только он увидел глаза Цецилии Марковны, он тотчас понял, что не имеет права распускаться, колебаться, не верить в успех дела…

Сто седьмая гвардейская, прослышав, что Сухачеву снова плохо, волновалась. Одни предлагали пойти к Голубеву и расспросить обо всем, другие считали неудобным «дергать доктора, — у него и так забот полон рот». После долгих споров решили поручить Хохлову переговорить с Ириной Петровной и разведать, что и как…

Хохлов несколько раз проходил мимо палаты, где лежал Сухачев, и все не решался войти.

Наконец Ирина Петровна сама выглянула из палаты:

— Хохлов, что вы здесь делаете?

— Да так, случайно шел…

— Вы почему не показываетесь, обиделись? Тогда идемте, мне как раз помощник нужен.

Сухачев будто не заметил Хохлова. Он смотрел в угол палаты страдальческим взглядом и протяжно, жалобно стонал.

Увидев Сухачева, Хохлов чуть не отшатнулся — так изменился он за эти сутки: под рубашкой отчетливо проступали ключицы и ребра, лицо сделалось костлявым, маленьким. И весь он стал меньше почти наполовину, точно это был не Павел Сухачев, а кто-то, отдаленно напоминавший его.

Хохлов хотел сказать ему что-нибудь ободряющее, но не нашел слов.

— Давай, Павлуша, укольчик сделаем, — предложила Ирина Петровна, подходя к кровати со шприцем в руках. — Хохлов, помогите ему повернуться.

Хохлов ловко подхватил Сухачева и осторожно переложил на живот. «Легкий-то какой стал», — удивился он, опуская Сухачева на подушки.

Сухачев словно не почувствовал укола. «Видно, боль от укола пустяк по сравнению с той болью», — рассудил Хохлов.

— Который раз укололи? — послышался голос Голубева.

— Усиленный, третий, — ответила Ирина Петровна. Голубев ждал, пока Сухачева снова уложат на спину и он успокоится. Его укладывали долго, все ему было неудобно, все не так.

Наконец уложили. И тотчас он начал просить своего Доктора:

— Ну помогите же… хоть чем-нибудь помогите.

Голубев с минуту колебался, что-то решал.

— Я попробую, подожди.

В юности Голубев страстно увлекался шахматами. В школе, бывало, оставался после уроков со своим другом Федей и играл, покуда уборщица не просила выйти из класса. Тогда друзья переходили в коридор, устраивались на подоконнике, играли в вестибюле или в раздевалке. Играли, где только можно. А если негде было расставить шахматы — играли вслепую, по дороге домой, в трамвае, даже на уроках, записывая ходы на промокашке. Это была своеобразная «шахматная болезнь». Давно уже прошла эта болезнь, но в памяти Голубева на всю жизнь сохранился один эпизод. Разыгрывалось первенство школы по шахматам. Он и Федя имели равное количество очков. Жребий свел их в последнем туре. От исхода этой партии зависело, кто будет чемпионом школы. Играли шесть часов. Позиция получилась острой и очень сложной. Один неверный ход мог привести к проигрышу. Ход был Голубева. Он сидел и думал. Болельщики начали возмущаться: «Тугодум. Да ты что — уснул? Ходи!» А он все думал, стараясь рассчитать многочисленные варианты. Но рассчитать все возможные варианты было вне человеческих сил.

Тогда какой-то внутренний голос подсказал Голубеву, что нужно ходить королем. И он пошел королем. Это был неожиданный, так называемый тихий ход, и он оказался правильным. Голубев выиграл и стал чемпионом школы. Позже он узнал, что внутреннее чувство, подсказавшее ему правильный ход, называется интуицией.

Сейчас, стоя у койки Сухачева, перебирая в голове десятки возможных вариантов и мучась своей беспомощностью, Голубев, так же как тогда за партией, вдруг почувствовал, что решение должно быть неожиданным и вместе с тем простым.

«В самом деле, — рассуждал Голубев, — пенициллин не помогает. Мы пробуем применять его и в больших и в малых дозах — не помогает. Но ведь пенициллин действует только на определенную группу микробов — на кокковую инфекцию. А бывают же пневмонии, вызванные другими возбудителями? Например, бациллами Фридлендера. Не напрасно этот умный и добрый старик Розов советовал сделать посев мокроты. Пенициллин не действует на бациллы, Фридлендера. Но зато на них действует стрептомицин. Черт возьми! Это же ясно. Как я раньше до этого не додумался?»

Голубев направился в лабораторию — узнать результаты посева мокроты.

Врач-лаборант — черноволосая, черноглазая, с черными усиками женщина — ответила на его вопрос довольно сухо:

— Высеяли грамм — положительный стрептококк.

— А бациллы Фридлендера не высеяли?

— Высеяли только то, что я сказала.

— Не может этого быть. Я вас попрошу повторить анализ.

«Во всяком случае, стрептомицин не повредит, — решил Голубев. — Его можно применить, как это называется, ex juvantibus — для пробы».

Голубев почувствовал, что ему нужен совет, толковое слово опытного человека. К кому же обратиться? Ближе всех был Песков. Тотчас вспомнилось все неприятное, связанное с ним. «Но Песков теперь как будто не тот. Или он хитрит? В конце концов, что я теряю?»

И Голубев пошел за советом к Пескову.

Пескова в отделении не оказалось. Никто не знал, куда он ушел. Это было странно. Обыкновенно начальник, уходя из отделения, говорил сестре ответственного поста, где его найти.

Голубев нервничал. Начальник был ему необходим. Без него нельзя предпринять ни одного шага: ни выписать стрептомицин, потому что без подписи Пескова рецепт но подпишет начальник медицинской части, ни идти к генералу, потому что «через голову» не положено обращаться. А между тем дорогое время летит.

Голубев оглядел все палаты, зашел в рентгеновский кабинет, затем сел к телефону и принялся звонить по отделениям — Пескова нигде не было.

Голубев бросил трубку на рычаг и, кусая губы, стал думать. Что же теперь предпринять?

Он не заметил, как подошел Брудаков:

— Приветствую вас, коллега.

— Вы начальника не видели? — спросил Голубев.

— Имел удовольствие.

— Где же он?

— В медицинской библиотеке сидит. — Аркадий Дмитриевич саркастически улыбнулся. — Книгами обложился. Что-то пишет. Прямая угроза нашей науке.

Голубев больше не слушал. Он чуть не бегом пустился в библиотеку. Аркадий Дмитриевич увязался за ним, продолжая болтать:

— И все вы, вы его подзадорили. Дали ему жизни с этим больным. Старика не узнать — так изменялся. Вся поправка после отпуска пошла насмарку.

Голубев недовольно покосился на Брудакова. Ему надо было сосредоточиться, обдумать предстоящий разговор.

— Но и вы устали. Понимаю. Нелегко воевать с таким печенегом.

Голубев поморщился, ускорил шаги.

— Я его достаточно узнал. На себе испытал. Если хотите — я первая его жертва, — не успокаивался Аркадий Дмитриевич.

Аркадий Дмитриевич наслышался о блестяще прошедшей операции и по настроению в госпитале понял, что Голубев снискал всеобщую симпатию. Он решил, что ему выгодно сблизиться с Голубевым.

— Хотите, я вам дам добрый совет? — спросил он, стараясь заглянуть Голубеву в лицо.

— Может, потом? Мне сейчас некогда, — сказал Голубев, едва «сдерживая накипавшее раздражение.

— Именно сейчас. Это вам пригодится.

— Только поскорее.

Они остановились на лестнице. Мимо них проходила группа больных. Аркадий Дмитриевич подождал, когда они останутся одни, и вкрадчивым тоном сообщил:

— Запомните, Леонид Васильевич: всякая кривая около начальника — короче прямой.