В троллейбусе было душно. Аркадий Дмитриевич решил пройтись по главной улице.

Настроение у Аркадия Дмитриевича было превосходное. Он запел вполголоса, что случалось с ним чрезвычайно редко, лишь в особые минуты подъема:

Он никогда не знал мелодии и вечно путал слова.

На мосту Аркадий Дмитриевич встретил знакомого врача. Он не помнил даже его фамилии. Они виделись раза два, сдавая кандидатский минимум.

— Ты ничего не знаешь? — спросил знакомый, хватая Аркадия Дмитриевича за рукав. — Тебе известно, что в Москве сейчас проходит объединенная сессия Академии наук?

— Конечно, коллега.

— А ты понимаешь, что это значит? Наша защита переносится. Ситуация! Необходима дополнительная работа в свете учения Ивана Петровича Павлова…

Он продолжал говорить, но Аркадий Дмитриевич его больше не слушал, в голове была только одна мысль: «Защита откладывается».

Знакомый сунул Аркадию Дмитриевичу руку и зашагал дальше, обдумывая, кому бы еще рассказать свою ошеломляющую новость.

Аркадий Дмитриевич долго стоял на мосту, навалившись грудью на перила, смотрел, как по реке плывут лодки с веселыми парочками, как блестят на солнце мокрые весла. Мимо проходила группа девушек. Они громко смеялись. Одна из них в цветастой легонькой косынке стрельнула глазами в сторону Аркадия Дмитриевича: — Рыбку подманивает?

Девушки еще громче засмеялись. Аркадий Дмитриевич бросил на них недружелюбный взгляд и поплелся к дому, Покупка шляпы отменялась.

Два дня Аркадий Дмитриевич переживал известие об изменении срока защиты диссертации. Советовался с товарищами, со своим начальником — Иваном Владимировичем Песковым, с оппонентами. Никто ничего толком не знал. Все были взволнованы не меньше его. Так прошел июль. В августе положение стало проясняться. Вернулись участники сессии, выступали с докладами, разъясняли смысл дискуссии. Между оппонентами начались споры о том, как перерабатывать диссертации в свете учения Ивана Петровича Павлова. Одни говорили, что надо все переписывать заново, другие — что достаточно внести поправки в текст и «перелицевать шапку».

Пока между оппонентами шли «методические споры», Аркадий Дмитриевич решил, что самое разумное — переждать, отдохнуть. В сентябре он взял очередной отпуск и уехал в Кисловодск.

Чисто выбритый, надушенный, аккуратно подстриженный, с лицом шоколадного цвета, явился Аркадий Дмитриевич восемнадцатого октября на службу. Отрапортовав начальнику отделения о прибытии, он старательно пожал протянутую руку и поставил на стол небольшой деревянный ящичек.

— Что это?

— Маленький подарочек, — пропел Брудаков. — С Кавказа, Иван Владимирович.

— Зачем? Что вы?

— Нет, нет, Иван Владимирович. Я очень прошу, — От усердия уши Брудакова покраснели. — Это ваше любимое. Груши.

Песков старался принять строгий вид, но нижняя губа его отвисала и вздрагивала в довольной улыбке.

— Гм… благодарствую. — Он еще раз подал руку Брудакову.

Они сели и долго болтали о погоде, о дороге, о пенах на фрукты. Говорили они с удовольствием, как два человека, понимающие друг друга.

— Как с диссертацией? — поинтересовался Песков.

— Необходимо внести павловские идеи.

— Каким образом?

— Есть тут один вариант, — ответил Брудаков небрежно, хотя не имел понятия, что станет делать. Но признаться в этом не пожелал. Начальник должен верить в его силу.

Песков одобрительно кивнул головой.

— А у нас прошлой ночью прибыл тяжелый больной. Молодой наш товарищ не разобрался, пришлось приехать.

— Кто же это?

— Майор Голубев.

— Я ведь его плохо знаю. Ну, как он тут?

— Гм…

Рассказать о новом ординаторе Ивану Владимировичу не пришлось: в кабинет вошел сам Голубев. Песков тотчас переменился, нахмурился, покосился на ящичек.

— Як вам, товарищ начальник, по поводу Сухачева.

— Что? Сухачева? — Голос Пескова стал суше и резче.

— Будем ему вводить пенициллин или нет?

— Все, что нужно, я записал в историю болезни. Ваше дело выполнять.

— Да, но после пункции…

Вбежала Аллочка:

— Товарищ начальник, вас просят в лабораторию. Песков встал и вышел из кабинета.

Несколько секунд ординаторы молчали.

— Я слышал, у вас тяжелый больной? — сказал Брудаков.

— Да, с выпотным перикардитом. Только что делали пункцию, получили гной.

Брудаков наклонился к Голубеву, покосился на дверь, посоветовал:

— Вы осторожнее, коллега. Старик не любит, когда его тормошат.

Голубев оглядел товарища: свежее лицо, пухлые губы, серые глаза и короткие бакенбарды.

— Не понимаю вас, — сказал он. — Я старика уважаю, приказы выполняю безоговорочно, но о лечении моего больного я могу иметь свое мнение и отстаивать это мнение?

— Дорогой коллега, я вам добра хочу. Я знаю старика как пять пальцев. Видите, он к вам не очень…

Вошел Песков. Голубев встал. Брудаков остался сидеть, положив ногу на ногу.

— Так что вы хотите? — бросил Песков через плечо, проходя к своему столу.

— Я хочу знать, товарищ полковник, будем вводить Сухачеву пенициллин или нет?

— Гм… — Песков пробурчал что-то невнятное.

— Простите, не понял.

— Я говорю, несите сюда историю болезни. Я подпишу.

— Слушаюсь.

Перед обедом сто седьмую гвардейскую навестил Петр Ильич Бойцов. Чувствовалось, что он не врач и не медицинский работник. Халат он надел задом наперед, так что спина была закрыта, а грудь открыта — виднелись начищенные пуговицы и орденские колодочки. Ходил он тоже не как медик — слишком шумно, хотя и старался ступать осторожно, на носок.

Тем не менее больные встретили его как старого доброго знакомого. Он приветливо улыбнулся, обнажая ровный ряд белых зубов, поздоровался. Потом подошел к койке Сухачева, подал руку Василисе Ивановне.

Сухачев дремал. Его лицо с заострившимися чертами было спокойным, большая мускулистая рука лежала на груди. Утром ему сделали укол в сердце. Что-то оттуда выкачали (врачи говорили — какой-то «пус»), и теперь стало немного легче — можно было забыться.

Почувствовав около себя человека, Сухачев открыл глаза.

— Разбудил я вас. Извините, — стараясь приглушить свой басовитый голос, сказал Бойцов.

— Нет, ничего. Я не спал. — А чего не спится-то?

— Болею.

— Плохо, да?

— Нет, получше.

Бойцов улыбнулся. Улыбка у него была приятная, задорная, посмотришь — и самому хочется улыбаться.

— Может быть, письмо домой написать? Сухачев отказался:

— Не хочу мать расстраивать.

— Тогда извините. Забежал с вами познакомиться.

Когда Бойцов попрощался со всеми и, громко стуча сапогами, ушел из палаты, Сухачев спросил Василису Ивановну:

— Кто это был?

— Это, сынок, секретарь партийный. Всего нашего госпиталя секретарь.

Дождь не прекращался. Он моросил вторые сутки подряд — мелкий, холодный, противный. Все вокруг помрачнело — дома, деревья с голыми ветвями, машины. И люди, казалось, тоже посерели, поблекли. Они спешили, шлепали по лужам, прикрываясь зонтиками, старались побыстрее спрятаться в домах, в подъездах, в троллейбусах и трамваях.

Лишь Голубев шел неторопливо, не прятался от дождя, Он находился под впечатлением прошедших суток. Весь день он чувствовал себя в чем-то виноватым. В палате с больными, в разговоре с начальником, с товарищами он еще как-то рассеивался. А сейчас, выйдя из проходной, он остался один на один с собственной совестью.

Чем кончилось его дежурство, которого он так ждал, к которому так готовился? Кончилось все тем, что он не установил диагноза тяжелому больному, не разобрался, недодумал.