Голубев заметил, что Николай Николаевич с таким же, как и он, удовлетворением относится к неожиданной перемене в Пескове. И на подполковника Гремидова, и на майора Дин-Мамедова, вероятно, повлияли не столько предложения, внесенные Песковым, — в них, в сущности, не было ничего необыкновенного, — сколько его непривычно деятельный вид.

У входа в отделение с врачами встретился начальник госпиталя.

— Как дела? — спросил он, отвечая общим коротким поклоном на приветствия.

— Сейчас консилиум собирали, товарищ генерал, — ответил за всех майор Дин-Мамедов.

— И что же?

— Наметили целый ряд мер.

— А больному-то легче?

— Больному пока плохо, товарищ генерал.

Генерал размашистым, стремительным шагом направился прямо в палату Сухачева. Врачи, как полагается, последовали за ним. Генерал посчитал пульс больного и, ободряюще пожав его руку, стремительно вышел из палаты.

— Необходимо вызвать профессоров, — произнес он, отыскав глазами Голубева. — Нам с этим случаем, пожалуй, не справиться. Так и нужно доложить: трудно — помогите. Или… или будет поздно. Об этом я уже говорил вчера вашему начальнику, но, вероятно… Впрочем, я сам…

Действительно, часа через два приехал громоздкий толстый человек с добрым лицом и серыми молодыми глазами, в которых вспыхивали задорные искорки, точно он про себя говорил: «Не знаю, как вы, а я считаю, что жизнь очень неплохо придумана. Прошу и вас так считать». Это был известный академик Розов. Он сразу понравился Голубеву. С ним пришли начальник госпиталя и профессор Глебкин, в пенсне на черном шнурочке, с гладким яйцевидным лысым черепом. Профессор приблизился к Голубеву мягкими, крадущимися шагами и, натянув на лицо привычную приветливую улыбку, поздоровался. Голубев ответил сухо. Он знал Глебкина еще по академии и не любил его.

Опять Сухачева стали слушать, выстукивать, щупать, заставляли поворачиваться то на один, то на другой бок, то садиться, то ложиться, то вновь садиться. С помощью Василисы Ивановны он выполнял все с редким терпением, безропотно и покорно, только иногда останавливался, чтобы сдержать кашель. Было видно, что он ничего не ждет от врачей, ничего не просит, точнее — просит об одном: чтобы его оставили в покое. Сухачев с мольбой смотрел на Голубева, зная и веря, что его доктор может посочувствовать и помочь ему.

Но Голубев не замечал его взгляда. Он прислушивался к тому, что говорил толстый старик. Сухачев тоже прислушался. Из всего сказанного непонятными медицинскими словами он уловил и понял лишь одно: надо, чтобы что-то разрешилось. И если это что-то разрешится, то ему станет легче, а если нет, то будет еще хуже. И он принялся молить про себя, чтобы это что-то разрешилось.

Толстый старик встретился с ним взглядом и тотчас зажег в своих глазах задорные искорки, как бы приглашая: «Давай приободрись. А ну, вместе». Сухачев попробовал улыбнуться, но в груди кольнуло, и он протяжно, сдержанно застонал.

Академик Розов окончил осмотр. Его место занял профессор Глебкин. Приветливо улыбаясь, он потер холеные белые руки:

— Будьте любезны лечь пониже. Еще, пожалуйста. Очень прошу, еще.

Его приторно-сладкое обращение еще более углубило чувство антипатии, которое он вызывал у Голубева. А когда Глебкин, нарочито оттопырив мизинец, принялся постукивать по груди Сухачева не как все врачи, а одним указательным пальцем, Голубев саркастически подумал: «Актер».

Давно уже прошло время, когда Голубев воспринимал каждое слово и движение всякого профессора как нечто выдающееся, необыкновенное, данное немногим избранным. Давно уже прошли те дни, когда Голубев считал всякого профессора почти магом, а его трубку — волшебной Палочкой. С той поры, как он сам стал врачом и приобрел опыт работы с больными, он начал убеждаться в том, что не все профессора — профессора: есть Розовы и Пуховы. Но есть и Глебкины. И Глебкины подчас знают меньше простого опытного врача, но умеют ловко играть свою роль. Именно играть, как актеры.

— Будьте добры, скажите: раз-два, — произнес профессор Глебкин вполне серьезно и таким тоном, как будто от этого «раз-два» все зависело, и приложил к груди больного свою руку с аккуратно подстриженными блестящими ногтями.

«В чем же состоит успех его игры? Чем он действует на больного? — размышлял Голубев. — Прежде всего он умеет «подать» себя. У него отдельный, прекрасно оборудованный кабинет — мягкие кресла под безукоризненно белыми чехлами, какой-нибудь блестящий прибор или аппарат на первом плане. Главное — больше блеску, это режет глаз — впечатляюще действует на больного. Такой профессор непременно произносит страшно ученые слова, и подле него обязательно вьется какой-нибудь молодой коллега, желающий покрасоваться в лучах чужой славы. Вроде нашего Брудакова. И оттого, что рядом с профессором стоит кто-то и внимательнейшим образом слушает его, и удивляется, и восхищается им, — больному и самому начинает казаться, что этот профессор — выдающаяся личность в медицине и ему, больному, не может не быть легче. Просто неудобно, если ему не будет легче».

Словно в подтверждение этих мыслей профессор Глебкин повернул к Голубеву сосредоточенное лицо и многозначительно изрек:

— Симптомы… — он произнес латинские слова, — положительные.

Голубев сделал вид, что не расслышал. «Вот так и рождается слава. А чем он, собственно, берет? Он назначает сложнейшие обследования, каких никогда не назначит из-за их ненужности простой врач, он выписывает длинные рецепты на специальных бланках со штампом: профессор такой-то или клиника такая-то. И больной убежден, что от этого длинного, замысловатого рецепта, написанного на особом бланке со штампом, ему обязательно станет лучше. Самое же главное, что создает славу такому Глебкину, — осмотр. Осматривая больного, такой профессор пользуется пристрастием некоторых больных «подробно осматриваться», и делает это с таким серьезным убеждающим, самоуверенным видом, в который нельзя не поверить. Просто ни у кого язык не повернется сказать, что этот пожилой, солидный, именитый человек — всего-навсего ловкий актер. Он и смотрит вас не так, как обычные врачи, а нет-нет да что-нибудь выкинет: то заставит повернуться таким образом, каким никакой доктор еще не заставлял, то велит так дышать и так покашлять или так не дышать и так не кашлять, как до него никто не велел».

Но Голубев знал, что если отбросить кабинет, блеск, мудреные фразы, длинные рецепты — все, чем пользуется такой профессор, то ничего от него и не останется.

Он знал и убедился на опыте, что у такого профессора бывает не меньше ошибок, чем у простого врача, только эти ошибки стараются прикрыть прихлебатели, порхающие в лучах его славы.

И сейчас Голубев с иронией наблюдал за ужимками Глебкина, за его рассчитанными на эффект движениями. В конце концов Голубева стала раздражать вся эта игра: осмотр длился слишком долго, Сухачев измучился. Когда Глебкин в пятый раз заставил больного сесть и сказал: «дышите», Голубев едва удержался, чтобы не прервать осмотра.

«Когда же все-таки ударят по этим ученым мужам, добывшим высокое звание чем угодно, только не умением лечить человека?» — подумал он с негодованием.

Наконец профессор, последний раз постукав больного по выступающим ключицам, поднялся. Голубев облегченно вздохнул и поторопился к выходу.

— Тяжелое, неприятное сочетание заболеваний, — сказал Розов, беря под руку Голубева и заглядывая ему в лицо.

Несмотря на эти мрачные слова, глаза его, казалось, говорили: «Не будем отчаиваться. Всякое бывает».

— Ничего не могу добавить, — продолжал он, — разве что посоветую сделать посев мокроты.

«По крайней мере просто и прямо, — подумал Голубев, высоко оценивая откровенность академика. — Послушаем, что скажет актер».

— Видите ли, уважаемые товарищи, — начал Глебкин издалека, — случай, безусловно, можно отнести к разделу казуистических…

«Так я и знал. Одни пышные фразы», — подумал Голубев.

— Я предлагаю, — заключил профессор, — взять анализы крови на холестерин, на остаточный азот, на белковые фракции, на…