Дорога шла в гору, она помнила этот голый ствол в проеме между зарослями кустарника. Днем они проезжали здесь с Джемом, смеялись и шутили. Внезапно Мэри остановилась, способность мыслить вернулась к ней: больше двух миль по такой дороге она не пройдет — свалится где-нибудь на болоте; надо быть сумасшедшей, чтобы надеяться пешком добраться до таверны «Ямайка».

Огни города виднелись далеко внизу. Если попытаться найти ночлег, кто-нибудь наверняка приютит ее или хотя бы даст одеяло — переспать можно и на полу. Денег при себе у Мэри не было, она надеялась, что ей поверят, она заплатит позже. Ветер колотил все немилосердней по деревьям и ее мокрому платью. На Рождество будет сыро.

Как листок, гонимый ветром, девушка стала спускаться с холма. Навстречу ей в гору поднималась крытая карета; тяжело и медленно, жужжа, как шмель, ползла по дороге, упираясь в дождь. Мэри равнодушно смотрела на этот незнакомый экипаж и думала, что и Джема сейчас, возможно, везут по такой же неприютной дороге навстречу смерти. Карета уже миновала ее, когда Мэри вдруг в инстинктивном порыве догнала ее и обратилась к вознице, закутанному в теплое осеннее пальто:

— Вы случайно не по Бодминской дороге направляетесь? Вы кого-нибудь везете?

Извозчик отрицательно замотал головой и хлестнул лошадь. Мэри не успела отступить, как из окошка высунулась рука и легла ей на плечо.

— Что это Мэри Йеллан делает одна в городе в Рождественскую ночь? — донесся голос из глубины кареты.

Рука крепко держала ее плечо, но голос был мягким. Она увидела бледное лицо и белесые глаза пастора из Алтарнэна.

В карете, сидя рядом с пастором, Мэри старалась разглядеть его лицо в тусклом свете, словно видела его впервые. Крепко сжатые тонкие губы, прозрачные водянистые глаза и нос, как у большой хищной птицы, снова поразили ее трудно передаваемым несоответствием его мягким, даже вкрадчивым манерам и голосу. Он сидел, опершись подбородком на длинную трость, зажатую меж колен.

— Итак, мы уже второй раз совершаем поездку вместе, — голос был грудным и ласковым, как у женщины. — Второй раз я имею честь подобрать вас ночью посреди дороги. Вы промокли насквозь. Вам лучше снять мокрую одежду. У меня есть теплый плед, вы сможете согреться, а ноги пусть будут открыты, карета сравнительно теплая, сквозняков нет.

Он равнодушно наблюдал, как она расстегивала булавку на мокрой шали. Мэри быстро освободилась от сырой одежды и завернулась в грубошерстный плед. Волосы рассыпались по обнаженным плечам и закрывали ее, как занавес. У нее было ощущение, что он обращается с ней, как с провинившимся ребенком, которого поймали на месте преступления, и теперь требуют от него полного повиновения.

— Ну, — сказал он, строго глядя на нее, и, сама того не желая, Мэри принялась сбивчиво рассказывать о событиях дня.

Что-то было в нем такое, что приводило девушку в крайнее замешательство, не давало возможности связно говорить. Рассказ не получался, снова выходило, что она это вовсе не она, а другая женщина, у которой не хватило гордости и самоуважения не попасть в историю в чужом городе, которую бросил избранник, и это вынудило ее добираться до дома одной в такую погоду. Ей было трудно и неудобно произнести имя Джема, пришлось его представить просто как человека, промышлявшего продажей лошадей, с которым она случайно познакомилась на болотах. В Лонсестоне произошла неприятность из-за пони, он остался там — выяснить обстоятельства и снять с себя подозрения.

Она вдруг поняла, в каком дурном свете выставила себя, признавшись, что поехала в Лонсестон с незнакомым мужчиной, затем бросила его в беде и блуждала по городу в дождь, как уличная женщина.

Пастор выслушал ее до конца, не перебивая, не задавая вопросов, в полном молчании, только пару раз глотнул воздух — Мэри помнила эту привычку.

— Значит, вы все-таки не были очень одиноки? Таверна «Ямайка», оказывается, не такое уж безлюдное место.

Мэри покраснела в темноте, и хотя он не мог этого видеть, она чувствовала на себе его взгляд. Ее охватило сознание вины, словно она была ему чем-то обязана и сейчас выслушивала заслуженные упреки.

— Как зовут вашего спутника? — спросил он тихо.

Она колебалась, ей не хотелось называть имя. Чувство вины усилилось.

— Это брат моего дяди, — ответила она нехотя, словно у нее вытягивалось признание.

Что бы он ни думал о ней раньше, откровение Мэри вряд ли возвышало ее в его глазах. Неделю назад она возмущалась дядей, обвиняла его в убийстве, и вдруг отправилась с его братом на ярмарку повеселиться — обычная служанка из обычной таверны.

— Вы, конечно, плохо думаете обо мне, — говорила она, как бы извиняясь. — Не доверять дяде и откровенничать с его братом… Глупо, я понимаю… Он тоже несчастный человек, вор, я знаю… Но в остальном… — здесь она запнулась. В конце концов, Джем ничего не отрицал и не пытался оправдываться в ответ на ее обвинения. С чего это она должна его защищать, вопреки здравому смыслу и рассудку? Только потому, что ее влекли его красивые руки и поцелуи в темноте?

— Ты хочешь сказать, что брату неизвестно, чем занимается по ночам хозяин таверны «Ямайка»? — сказал мягкий голос. — Он не принадлежит к той компании, которая собирается в таверне, когда привозят товар?

Мэри не знала, что ему ответить.

— Я не знаю, — сказала она. — У меня нет доказательств. Он ни в чем не признается… Но он сказал мне, что ни разу не убил человека. Я ему верю. Пока верю. Он говорил также, что дядя Джоз сам идет в сети, его скоро поймают. Он бы не сказал так, я уверена, если бы был одним из них.

Она старалась доказать невиновность Джема не столько пастору, сколько себе, ей это вдруг стало необходимо, жизненно важно.

— Вы мне говорили раньше, что знакомы со сквайром, — сказала она быстро. — Может быть, вы сможете повлиять на него, попросить его проявить снисхождение к Джему Мерлину, когда время придет. Он ведь еще молод, не так ли? Он может исправиться, начать жизнь заново. Вам это будет нетрудно сделать, я полагаю.

Он молчал, эта пауза была унизительна: какой неблагодарной дурочкой Мэри должна была ему показаться — просить за человека, ибо он поцеловал ее однажды. Как это чисто по-женски, и как он, видимо, презирает ее. То, что он ее презирает, было очевидно и в доказательствах не нуждалось.

— С мистером Бассатом из Северного Холма я знаком очень плохо, — ответил пастор наконец. — Мы просто раскланиваемся при встрече и изредка беседуем о делах в своих районах. Вряд ли он оправдает вора по моей просьбе, особенно брата хозяина таверны «Ямайка».

Мэри нечего было сказать. Еще раз этот странный прислужник Бога поразил ее железной логикой и мудрыми доводами. Но внезапный порыв чувства был настолько силен, что она не думала об уместности слов, мысли были только о Джеме.

— Вам не безразлична его судьба, я вижу, — сказал пастор, и было неясно, чего в этой фразе больше: насмешки, сочувствия или упрека, — но он продолжал, не дав ей возможности сообразить, как вести себя дальше. — А если ваш дружок еще к тому же замешан в делах вашего дяди и посягал на имущество и, что еще хуже, жизни своих соотечественников, что тогда, Мэри Йеллан? Вы все еще захотите спасти его?

Его рука, холодная и безликая, легла на ее руку. Оттого ли, что усталость и горе переполняли ее существо, или, понимая, что ее чувство не разумно и теперь обречено, но девушка набросилась на священника с гневной тирадой.

— Я не думала об этом. Можно привыкнуть к жестокости дяди и покорной тупости тетушки Пейшенс; даже нелюдимость «Ямайки» можно переносить без ропота и не думать о побеге. Я не против одиночества. Я даже нахожу мрачное удовольствие в поединке с Джозом Мерлином, иногда мне кажется — я смогу его одолеть рано или поздно, что бы он ни говорил и как бы ни вел себя. Я хотела увезти тетю Пейшенс из «Ямайки», Джоза же выдать в руки правосудия. Потом я бы нашла работу на ферме, мы могли бы жить, как люди, как я привыкла жить в Хелфорде. Но теперь я не могу строить планы и думать только о себе; меня затягивает в капкан, все это из-за человека, которого я презираю, которого я не понимаю и не принимаю рассудком. Я не хочу обычной женской доли, мистер Дэйви, это значит страдать и унижаться всю жизнь. Я не просила Бога о такой жизни. Я не приму ее.