…Видишь ли, твой дядя содержит таверну «Ямайка»…»

Мэри сложила письмо и спрятала его в чемодан. Она подумала, что такое приглашение как-то не вязалось со смешливой тетей Пейшенс, которую она помнила с детства. Письмо было холодным, каким-то неродным, без единого слова утешения, без обещаний, если не считать предупреждения, что племянница не должна рассчитывать на денежную помощь. И это ее тетя Пейшенс — с изысканными манерами и шелковым бельем — жена владельца трактира?! Мэри решила, что ее мать, очевидно, не все знала. Это письмо очень отличалось от того, написанного счастливой невестой десять лет назад.

Раздумывать уже поздно. Мэри дала матери слово, и пути назад теперь не было. Ее дом продан, здесь для нее места нет. Как бы ее ни приняли, эта была родная тетя, сестра матери, и только это теперь имело значение. Старая жизнь оставалась позади — дорогая ей ферма и серебристые воды Хелфорда. Впереди — ее будущая жизнь и таверна «Ямайка».

И теперь Мэри Йеллан направлялась из Хелстона на север в скрипящей раскачивающейся почтовой карете через город Труро, в верховьях реки Фол, с его многочисленными церквями, широкими мощеными улицами, с южным небом, радушными жителями, которые приветливо махали вслед проезжающим экипажам. Но когда они проехали Труро, небо заволокли тучи, и местность по обе стороны дороги вдруг стала каменистой и голой. Деревни теперь попадались редко, и еще реже можно было видеть улыбки на лицах их обитателей. Деревьев почти не было, а зарослей зеленого кустарника не встречалось вовсе. Затем подул ветер, пошел дождь. Вскоре карета въехала в Бодмин, серый и непривлекательный город, такой же неприветливый, как окружавшие его горы.

Пассажиры стали собирать свои вещи, готовясь к выходу, только Мэри все еще сидела в углу. Возница, лицо которого было мокрым от дождя, заглянул в окно.

— Вы едете дальше, в Лонсестон? — спросил он. — Дорога будет очень плохая, через болота. Вы можете переночевать в Бодмине и поехать дальше утром. Все выходят здесь, кроме вас.

— Мои друзья будут ждать меня, — ответила Мэри. — Я не боюсь плохой дороги. И я не еду до самого Лонсестона; довезите меня, пожалуйста, до таверны «Ямайка».

Возница посмотрел на девушку с любопытством.

— Таверна «Ямайка»? — переспросил он. — Что вы собираетесь делать в таверне «Ямайка»? Это не подходящее место для девушки. Вы, должно быть, ошиблись. — Он уставился на нее недоверчиво.

— О, я слышала, что это безлюдное место, — сказала Мэри. — Но я не горожанка. Я жила в Хелфорде, там всегда тихо — и зимой, и летом, — но мне никогда не было одиноко там.

— Но я не имел в виду одиночество, — ответил ямщик. — Вы, вероятно, не понимаете, вы ведь не знаете этих мест. И меня не беспокоит, что придется ехать добрые двадцать миль по болоту, хотя многие женщины именно этого боятся. Вот подождите минутку. — И он через плечо обратился к женщине, которая стояла у входа в гостиницу. — Миссис, подойдите сюда и поговорите с этой девушкой. Мне сказали, что она едет в Лонсестон, а она просит, чтобы я высадил ее у таверны «Ямайка».

Он осветил фонариком ступеньки, так как уже сгустились сумерки. Женщина осторожно спустилась по ступенькам крыльца и заглянула в карету.

— Это дикое и страшное место, — сказала она. — Если вы ищете работу, вы не найдете ее на окрестных фермах. На болотах не жалуют пришлых людей. Здесь, в Бодмине, вы сможете лучше устроиться.

Мэри улыбнулась.

— За меня не нужно бояться. Я еду к родственникам. Мой дядя — хозяин этого трактира.

Последовало долгое молчание. В тусклом свете экипажа Мэри видела, как пристально и напряженно ее разглядывают женщина и возница. Ее вдруг охватила дрожь, она почувствовала беспокойство; ей хотелось, чтобы попутчица развеяла ее недобрые предчувствия, но этого не случилось. Затем женщина отпрянула от окна.

— Извините, — сказала она, — это конечно же, не мое дело. Доброй ночи.

Ямщик покраснел и начал что-то насвистывать, явно желая разрядить эту неловкую ситуацию. Мэри наклонилась быстро вперед и тронула его за рукав.

— Пожалуйста, расскажите мне все, что знаете. Мне все равно, что вы скажете. Я хочу знать правду. Моего дядю здесь не любят? В чем дело?

Человек был явно смущен. Он говорил сердито, не глядя на Мэри:

— «Ямайка» имеет дурную славу. Странные вещи рассказывают об этом месте, знаете, как это бывает… Но я не хочу неприятностей. Может быть, все это неправда…

— Какие истории? Вы хотите сказать, что там много пьют? У моего дяди собирается плохая компания?

Но возница твердо решил умолчать о том, что слышал не раз от людей.

— Не хочу неприятностей, — повторял он. — И я ничего не знаю. Просто народ болтает. Приличные люди больше не посещают «Ямайку». Это все, что я знаю. Раньше мы обычно поили лошадей там и кормили их, да и сами заходили перекусить и пропустить стаканчик. Но мы больше туда не показываемся. Мы гоним лошадей мимо без остановки до Пяти дорог, да и там долго не задерживаемся.

— Почему же люди не заходят туда? В чем причина? — настаивала Мэри.

Человек молчал в нерешительности; казалось, он подыскивает нужные слова.

— Они боятся, — произнес он, наконец, затем покачал головой, давая понять, что больше ничего не скажет. Возможно, он чувствовал, что как-то виноват перед ней, сочувствовал ей, потому что минуту спустя снова заговорил.

— Может быть, вы выпьете чашечку чая, прежде чем мы тронемся в путь? Дорога нам предстоит долгая, а на болотах холодно.

Мэри отрицательно покачала головой. Ей не хотелось есть, и хотя чашка чая могла немного ее согреть, она не собиралась идти в гостиницу, чтобы снова не чувствовать на себе испытующий взгляд той женщины, не слышать, как люди шепчутся на ее счет. Кроме того, она чувствовала, как в сердце закрадывается страх, и он навязчиво говорил ей: «Останься в Бодмине, останься в Бодмине».

Девушка боялась, что может уступить минутной слабости, если зайдет в «Ройял». Она не имела права отступать, она ведь дала обещание матери, что поедет к тете Пейшенс.

— Ну, тогда лучше отправляться сейчас же, — сказал возница. — Сегодня вечером вы будете единственной путешественницей на этой дороге. Вот вам еще один плед, укутайте потеплее колени. Поедем быстро, чтобы ночь не застала нас в пути. Я не буду спокоен, пока не доберусь до своей постели в Лонсестоне. Не многие из нашего брата отваживаются ездить по болотам в зимнее время, особенно в такую грязь. — Он захлопнул дверцу кареты и взобрался на свое место.

Экипаж загромыхал по улице мимо добротных домов, мигающих уличных фонарей, согнувшихся под ветром редких прохожих, спешащих домой к ужину. Сквозь щели в ставнях Мэри различала полоски скатерти, расстеленной на столе, женщину и детей, готовящихся к вечерней трапезе, мужчину, протянувшего руки к горящему камину, чтобы согреться. Она подумала о той жизнерадостной женщине, которая недавно еще ехала с ней в карете. Где она сейчас? Сидит ли она тоже за своим столом в окружении детей и семьи? Как приятно было смотреть на ее круглые румяные щеки и огрубевшие от работы руки! Ее грудной голос так успокаивал! И Мэри стала сочинять, как она идет за этой женщиной и умоляет не оставлять ее одну, позволить ей жить в ее доме. Она была уверена, что женщина приняла бы ее, в этом не было никаких сомнений. И для нее всегда бы нашлась и добрая улыбка, и дружеская поддержка, и уютная кровать. Она бы помогала этой женщине, со временем полюбила бы ее, стала бы своим человеком в доме, отдала бы ей часть себя, своей жизни.

Лошади теперь уже бежали по гористой местности, город остался позади. Наконец, исчез последний тусклый огонь. Теперь она была совсем одна, только дождь и ветер за окнами и двенадцать миль безлюдных болот, отделявших ее от места, куда она направлялась.

Мэри вдруг подумала, что так должен чувствовать себя корабль, когда надежный причал оставлен далеко позади. Ни одно суденышко в открытом море не могло испытывать большего одиночества, чем то, что она испытывала сейчас, даже если шторм раскачивает мачты и захлестывает волнами палубу.