— Что ж, прощайте, Дик, — сказал я. — Нет таких слов, чтобы выразить, как мне было приятно. Надеюсь, помянете меня добрым словом, когда будете смотреть, как мой труп вылавливают из реки.

Вытянув за собой портфель, О’Нил хлопнул дверцей и, не оглядываясь, побрел вверх по ступенькам моста.

— Прогуляемся, Лэнг.

Я даже не успел ответить, а Барнс уже выбрался из машины и не спеша зашагал вниз по набережной. Взглянув в зеркало, я поймал взгляд Майка.

— Замечательный человек, — вздохнул я.

Майк повернул голову, наблюдая за удаляющимся Барнсом, затем снова посмотрел в зеркало. Я взялся за ручку дверцы, но вылезать не спешил.

— Будьте осторожней. — В голосе Майка не было радости. Ни намека.

— С чем конкретно?

Он слегка вжал голову в плечи и прикрыл рукой рот, чтобы никто не смог прочесть по движению губ, о чем он говорит:

— Я не знаю. Богом клянусь, не знаю. Но от всего этого очень сильно воняет…

Звук захлопнувшихся автомобильных дверей заставил его замолчать. Я коснулся его плеча:

— Спасибо.

И выбрался наружу. Парочка Карлов приблизилась к машине с обеих сторон. Оба застыли, раздувая на меня свои шеи. Барнс стоял ярдах в двадцати, дожидаясь, пока я нагоню его.

— Честно говоря, я предпочитаю Лондон ночью, — сказал он, когда мы зашагали в ногу.

— Я тоже. Река очень красивая.

— Да бросьте вы. Я предпочитаю Лондон ночью, потому что ночью его почти не видно.

Я рассмеялся, но тут же замолчал, сообразив, что Барнс не шутит. В его взгляде читалась неприкрытая злоба, и до меня вдруг дошло: а ведь не исключено, что в Лондон его сослали в наказание за какие-нибудь грешки. И вот теперь бедолага вынужден торчать здесь, ежедневно страдая от жгучей душевной боли и вымещая злость на моем родном городе.

Мои размышления прервал Барнс:

— О’Нил говорил, что у вас возникла своя маленькая теория. Некая мыслишка, которую вы никак не можете выбросить из головы. Это так?

— Именно.

— Может, поделитесь со мной?

Особых причин отказывать ему у меня не было, так что я еще раз повторил речь, произнесенную перед О’Нилом в «Шале», прибавив чуток в одном месте, чуток убавив — в другом. Барнс слушал, не выказывая особого интереса, а под конец даже вздохнул. Долгим таким, усталым вздохом, словно хотел сказать: «Господи, ну и что же прикажете мне с вами теперь делать?»

— Откровенно говоря, — добавил я, не желая, чтобы у него остались хоть какие-то сомнения насчет моих чувств, — я думаю, вы просто опасная, лживая, продажная мушиная какашка девятидневной давности. И я с удовольствием прихлопнул бы вас прямо здесь, но, боюсь, положение Сары от этого только ухудшится.

Однако даже эти слова, похоже, не слишком его задели.

— Вот как, — спокойно сказал Барнс. — Теперь насчет того, что вы только что наговорили.

— А что насчет этого?

— Разумеется, вы все это изложили на бумаге? А копии рассовали по конвертам и передали своему адвокату, в банк, вашей матери и английской королеве? И вскрыть только в случае вашей смерти? Я прав?

— Естественно. У нас, кстати, еще и телевидение имеется, если вы не в курсе.

— Ну, тут бы я поспорил. Сигарету?

Он вытащил пачку «Мальборо» и предложил мне. Какое-то время мы курили на пару, и я даже подумал, как это все-таки странно, когда двое людей, до смерти ненавидящих друг друга, могут, посасывая тлеющие бумажки, вступать в совершенно нормальный акт общения.

Барнс, прислонившись к балюстраде, смотрел на темную гладь Темзы. Я держался чуть позади — на всякий случай, а то вся эта дружба может зайти слишком далеко.

— О’кей, Лэнг, — наконец заговорил Барнс. — Я не буду с вами играть, поскольку вы далеко не идиот. Речь идет о деньгах. — Он отшвырнул окурок. — Об очень больших деньгах. А мы всего лишь чуть-чуть пошумим, устроим эдакую небольшую возню. У-у! Что в этом такого страшного?

Я решил, что для начала стоит опробовать спокойный подход. Если же не сработает, попробую другой: столкну его на хер в реку и сделаю ноги.

— Это страшно, — начал я медленно, — потому что мы оба родились и выросли в демократической стране, где с желаниями народа вообще-то принято считаться. И мне почему-то кажется, что сейчас народ не желает, чтобы его правительство убивало своих или чьих-то чужих граждан лишь для того, чтобы набить собственный карман. Возможно, в следующую среду народ и скажет, что это здорово. Но сейчас они хотят совсем обратного.

Я сделал последнюю затяжку и щелчком отправил окурок в воду. Мне показалось, он падал бесконечно долго.

— После такой замечательной речи, Лэнг, — сказал Барнс после долгой паузы, — на ум приходят две вещи. Во-первых. Ни вы, ни я не живем в демократической стране. Свободное голосование раз в четыре года и демократия — это не одно и то же. Отнюдь. И во-вторых. Кто это вам сказал, что мы набиваем собственный карман?

— Ах, ну да, конечно! — Я хлопнул себя по лбу. — Как же это я сам не допер?! Разумеется, вы собираетесь передать всю выручку в Фонд защиты детей. Такой гигантский акт милосердия, а я даже не заметил. Александр Вульф, наверное, прослезится от умиления. — Я понемногу отклонялся от спокойного подхода: — Ой, простите, я ж совсем забыл, что его внутренности как раз сейчас отскребают от стены в Сити. Так что вряд ли он сможет выразить всю глубину своей благодарности. А вам, мистер Барнс… — я даже ткнул в него пальцем, — давно пора проверить свои треханые мозги.

И с этими словами я зашагал прочь, вниз по реке. Оба Карла навострили наушники, готовые отрезать мне путь к отступлению.

— А куда, по-вашему, все это идет, а, Лэнг? — Барнс не двинулся с места, просто слегка повысил голос. Я остановился. — Когда какой-нибудь арабский плейбой заваливается в долину Сан-Мартин и скупает полсотни боевых танков М-1 «Абрамс» заодно с полудюжиной Ф-16. Выписывая чек на полмиллиарда зеленых. Куда, по-вашему, идут все эти деньги? Думаете, мне? Или, может, Биллу Клинтону? Дэвиду, мать его, Леттерману? Куда?

— Скорей скажите, сделайте милость.

— Я скажу, Лэнг. Хотя вы и сами прекрасно знаете куда. Эти деньги идут американскому народу. Двумстам пятидесяти миллионам простых американцев.

Я быстренько прикинул. Делим на десять, два в уме…

— То есть каждый получает по две тысячи? Вы это хотите сказать? Каждый мужчина, каждая женщина, каждый ребенок? — Я втянул воздух сквозь зубы. — И почему это все так непохоже на правду, а?

— Благодаря этим деньгам, — невозмутимо продолжал Барнс, — двести пятьдесят тысяч человек имеют рабочие места. Благодаря этим рабочим местам они обеспечивают жизнь еще тремстам тысячам. Благодаря этому полумиллиарду долларов все эти люди могут купить кучу нефти, кучу пшеницы, кучу «ниссанов-микра». А другие полмиллиона людей будут продавать им эти самые «ниссаны-микра», третьи полмиллиона — ремонтировать эти «ниссаны», мыть их стекла, проверять, как накачаны шины. А еще полмиллиона — строить дороги, по которым будут тащиться все эти долбаные «микры». И очень скоро наберется сто пятьдесят миллионов добрых демократов, которым нужна именно такая Америка. Америка, которая делает то, что у нее получается лучше всего. То есть оружие.

Я смотрел на реку, от этого человека голова у меня буквально плыла.

— То есть получается, что ради блага всех этих добрых демократов труп там, труп сям — вроде и не такое уж большое дело? Вы к этому клоните?

— Точно. И вы не найдете ни одного доброго демократа, кто стал бы мне возражать.

— Я думаю, Александр Вульф — стал бы.

— Да плевать!

Я продолжал смотреть на реку. Вода казалась теплой и вязкой.

— Я серьезно, Лэнг. Хрен с ним, с Вульфом! Один против миллионов. Решает все равно большинство. Это и есть демократия. А хотите знать еще кое-что?

Я повернулся к Барнсу, теперь мы стояли лицом к лицу, и его морщины каньонами извивались в мелькании неоновых огней.

— Есть еще два миллиона американцев, о которых я намеренно умолчал. Хотите знать, что случится с ними уже в этом году?