Семен в основном молчал, время от времени закрывал глаза и сидел так, не шевелясь подолгу, словно погрузившись в глубокую медитацию. Но иногда начинал рассказывать всякие небылицы, любил приврать. Сначала он признался, что был строителем в Иваново и приехал якобы на заработки, но с работой не получилось. Потом вдруг сообщил с заговорщицким видом, что имел несколько судимостей и что строителем почти не работал. Но о тюрьмах Семен рассказывал так, словно близко не подходил к ним. Врал он безбожно, и я даже не пытался уличить его во лжи. Но в целом он был неплохой мужик. Как-то раз я получил очередную порцию документов и, перечитывая их снова и снова, сильно разозлился, потому что никак не мог взять в толк, о чем там говорилось.

– Алик, – подошел ко мне Семен, – дай-ка мне свои бумаги.

Я раздраженно сунул документы ему в руки. Семен неторопливо проглядел их, затем прислонился спиной к стене и начал читать вслух. Он читал выразительно, с интонациями, акцентируя внимание на запятых, по-актерски делая паузы и выделяя придаточные предложения. Я с удивлением обнаружил, что многое стало понятно. Иногда Семен останавливался, смотрел на меня, замечал мои сведенные брови и повторял только что прочитанное своими словами, поясняя некоторые моменты. Как-то незаметно он превратился для меня в настоящего толкователя, переводя тексты с мудреного юридического языка на человеческий.

Наступило Рождество, и этот праздник удивил меня больше, чем все предыдущее мое пребывание в венецианской тюрьме. В каждую камеру принесли елочку, каждому заключенному сделали подарок! Приходил пастор, разговаривал со всеми, делал подарки от себя. И еще была бесплатная раздача вещей бедным. Время от Рождества до Нового года было настоящим праздником.

Если сначала у Семена из личных вещей не было ничего, то на Новый год он получил так много подарков, что не смог их вынести за один раз, когда освобождался. Семен возвращался к капеллану за своим имуществом пять раз! Но зато, уж приодевшись, он превратился в истинного денди. Вельветовые брюки, пиджаки с кожаными налокотниками, шляпа... Странно, этот почти безликий человек сразу как-то преобразился, нарядившись в итальянскую одежду, и в его лице даже появилась какая-то значимость.

Он провел в тюрьме почти четыре месяца. Не скажу, что его общество согревало мне душу но все-таки он был русский, а это означало свободное общение, без натужных попыток объяснить что-то «на пальцах».

Печальным было не расставание с Семеном, а осознание того, что я остаюсь за решеткой. В такие минуты отчаяние наваливалось таким прессом, что удержать себя в руках было почти невозможно. Выход Семена на свободу сильно повлиял на меня. На некоторое время я потерял душевное равновесие. Мне стало казаться, что меня навеки замуровали в сырой венецианской тюрьме.

У меня сменился адвокат, и он, как и все предыдущие, утверждал, что все скоро закончится.

– Алимжан, вы же видите, что решение о вашей экстрадиции так и не осуществилось. Мы работаем, прилагаем все силы, чтобы добиться справедливости...

Однако время шло, а справедливость так и не торжествовала.

В конце апреля мне вдруг приказали собрать вещи.

– Зачем? – поинтересовался я.

– Вы переезжаете.

– Куда?

– Вас переводят в другую тюрьму.

– Куда? Скажите мне, адженти, куда меня переводят? Почему?

В ответ смотритель пожал плечами.

Сердце затрепетало от дурного предчувствия.

В Венецию меня привезли для разговора с прокурором, но потом надели на меня наручники и упекли за решетку. Суд принял решение о передаче меня в руки американцев, но я продолжал сидеть в Венеции. Теперь говорят о переводе в другую тюрьму... Откуда мне знать, что это не американская тюрьма?

Комендант встретил меня в своем кабинете. Там же ждал и адвокат.

– Алимжан, вы едете в Толмедзо.

– Это где? – спросил я.

– Километров сто пятьдесят от Венеции.

– Я уже привык здесь... Ладно, пусть Толмедзо.

Новая тюрьма отличалась более строгим режимом, но бытовые условия там оказались значительно лучше. В сравнении с Толмедзо венецианская тюрьма похожа на КПЗ: венецианцы в своей тюрьме живут легко – приходят, посидят пару дней, а потом их под домашний арест отпускают.

Там, в Венеции, все друг друга знают и все друг другу приходятся какими-то дальними родственниками: на сестре прокурора женат один, на дочке начальника тюрьмы другой, а у того и у другого братья сидят в этой тюрьме. Там все как в большой деревне.

В Толмедзо сидело много осужденных за убийство, поэтому на заключенных смотрели без намека на улыбку.

– Здесь более строгий режим, – сообщил я адвокату. – Не означает ли это, что дела мои стали хуже?

– Нет, Алимжан. Мне объяснили, что вас перевели сюда по причинам бытовым. Здесь лучше условия и климат. В Венеции слишком сыро. Они боятся, что мы можем обвинить их в ущемлении ваших прав.

– А то они не ущемляют их! – засмеялся я.

–Мне кажется, что через месяц все закончится. Мы подали бумаги в Верховный суд Италии.

– Ладно, потерплю еще...

На одной из первых прогулок я услышал русскую речь: кто-то мурлыкал русскую песенку.

– Эй, ты русский? – окликнул я мужчину лет пятидесяти.

– Русский, – внимательно посмотрел он на меня.

– В какой камере? В каком крыле?

Оказалось, что мы жили в разных концах тюрьмы. Его звали Володя, родом он был из Питера.

– Хочешь ко мне в камеру? – спросил он. – Вдвоем веселее будет.

– А как это организовать? Это вообще возможно?

– Надо попробовать написать заявление на имя коменданта.

– А что в заявлении? – расспрашивал я.

– Указать, что мы оба русские, говорим на одном языке, у нас общая культура. И еда у нас с тобой одинаковая!

– Верно! Еда – это очень важно!

В тот же день я написал заявление и стал ждать адвоката, чтобы он передал его коменданту и чтобы бумагу перевели на итальянский язык. Сначала моим соседом был араб, который мне очень не нравился. Он был нечистоплотен, ворчлив, постоянно бурчал что-то, громко чесал бритую голову, грыз ногти, время от времени начинал ругаться на кого-то, обращаясь к стене. Потом его забрали, и я остался один, поэтому я думал, что Володю определят ко мне.

Но этого не случилось. Нам выделили новую камеру!

–Ну вот, можно праздновать новоселье! – сказал Володя.

Он сидел за убийство. Слушая его рассказы, я понял, что он сильно измучен тюремным заключением. Мы легко нашли общий язык, но случались и споры, и тогда Володя раздражался не на шутку. Впрочем, он умел взять себя в руки.

– Если не возражаешь, – предложил он, – я возьму на себя готовку. Мне нравится заниматься стряпней.

– Бери, потому что я не люблю этого.

– Вот и договорились.

В первый же понедельник мы заказали для себя новую посуду, начиная с вилок и заканчивая чашками. У нас стояла электрическая плита, мы обзавелись множеством сковородок и кастрюль. Никто не знал, как долго нам предстояло торчать в Толмедзо, поэтому мы решили обеспечить себе максимальный комфорт.

Я договорился, чтобы Володе открыли счет, и моя дочь Лола сразу перевела туда четыреста евро. Столько же лежало на моем. В месяц у нас получалось на двоих восемьсот евро, а на эти деньги можно было по-настоящему шиковать. Если учесть, что до знакомства со мной Володя не мог наскрести денег даже на курево, то станет понятно, насколько изменилась его жизнь, когда нас поселили в одну камеру. Я заказывал и шоколад, и кока-колу ящиками, и кофе, и спагетти, и картофель, и зелень, и крылышки куриные, и даже мороженое.

Ларек приезжал дважды в неделю. В понедельник мы делали заказы, сначала приезжали хозяйственные товары, затем продукты – и так каждую неделю. В списке товаров обязательно указывалась цена, чтобы было ясно, во сколько обойдется заказ. Деньги за покупки снимали прямо со счета, а распечатку со счета приносили вместе с товарами.

Помню, увидели мы как-то вечером по телевизору итальянца, которого арестовали за торговлю кокаином. В телевизионном репортаже утверждалось, что при нем было семнадцать килограммов наркотика. Полиция ликовала, и репортаж получился довольно эмоциональным. А наутро этого продавца привезли в нашу тюрьму.