Примерно через полтора месяца состоялся суд. Единственным свидетелем выступила моя невеста Татьяна.

– Не понимаю, как можно судить человека лишь за то, что он проживает без прописки, – грустно говорила она, обращаясь к судье. – В чем тут преступление? Мы с Аликом уже почти муж и жена, скоро должны пожениться, создать семью. Что теперь будет? Почему вы так суровы к нему?

Я видел по глазам судьи, что он рад бы сказать, что государству плевать на самом деле, где я прописан, и что государство в действительности раздражено только одним – моей карточной игрой и деньгами, заработанными в ней. Однако говорить об этом вслух судья не мог.

– Мы поставлены, чтобы следить за соблюдением закона, – сухо ответил он моей невесте. – А в данном случае закон нарушен. Гражданин Тохтахунов проживал в Москве без прописки, дважды был официально уведомлен об этом и выслан из Москвы. Теперь Уголовный кодекс предполагает более суровое наказание...

Из Ташкента на суд приехал старший тренер мастеров Вячеслав Дмитриевич Соловьев с письмом от «Пахтакора», в котором была просьба отдать меня на поруки команде. Горько и сладко было видеть этого замечательного человека в зале суда. Горько – потому что ему отказали, хотя письмо от футбольной команды высшей лиги могло приравниваться к ходатайству от республики. Сладко – потому что лестно, когда такой великий тренер оказывает тебе доверие. И уж не знаю, как все обернулось бы, если бы меня отпустили тогда. Пришлось бы от карт отказываться, чтобы не подводить «Пахтакор», а ведь я не хотел бросать игру в карты.

Так в 1972 году я впервые был осужден – не совершив ничего ужасного, а просто нарушив паспортный режим. Мне дали год общего режима.

Я вернулся в «Матросскую тишину», но уже в другую камеру. Теперь я был в числе осужденных. В общей сложности меня промурыжили в московской тюрьме три месяца: полтора месяца до суда, потом еще полтора месяца я ждал этапа, и лишь после этого меня отправили на исправительные работы на стройку народного хозяйства в Коми АССР. Вагоны, в которые нас загнали, насквозь пропахли грязными телами. Густой запах пота не выветривался, несмотря на большие щели в стенах и на постоянный сквозняк. Сутки или двое тряслись мы на нарах, припав к щелям и вглядываясь в проплывавший снаружи мир. Замкнутое пространство давило на психику, но я успокаивал себя тем, что мы едем не на край света.

Когда поезд остановился и тяжелая дверь с грохотом откатилась, в вагон ворвался свежий ветер, донесся вкусный запах хвои.

– Выходи строиться!

Там, в Коми, нас расконвоировали, и я сразу почувствовал себя почти полноценным человеком. Тюрьма с ее давящей смрадной духотой осталась позади и воспринималась теперь как дурной сон, который никогда не вернется.

– Здесь пахнет волей, – сказал я.

– До воли еще далеко, браток, – послышалось за спиной. – Руки в кровь сотрем на этой стройке, пока воли дождемся.

Нас разместили в деревянных бараках и строительных вагончиках. По сравнению с тюрьмой условия показались вполне сносными. Предстояло прокладывать газопровод, который назывался не то «Северное сияние», не то «Сияние Севера». Мы рубили лес для будущей трассы, возводили какие-то компрессорные станции, рыли землю...

– Эй, – услышал я однажды. – Ты узбек?

– Узбек.

– Из Ташкента?

– Да.

– И я из Ташкента.

Передо мной стоял невысокий человек с растрепанной шевелюрой и широко улыбался.

– Рад видеть земляка, – сказал он и протянул руку для пожатия.

Узнав, что меня определили на лесоповал, он сразу отвел меня к начальнику участка.

– Пак, познакомься, это мой земляк. Надо ему полегче работу найти.

Начальником участка был кореец. Поглядев на меня оценивающе, Пак кивнул.

–Будешь в моей бригаде, – решил он.

– А что делать? – спросил я.

– Природой любоваться, – засмеялся он.

Время шло. Работа меня не утомляла, но однообразие все-таки тяготило. Мне очень хотелось вырваться с территории стройки, но я понимал, что это невозможно.

– Почему невозможно? – улыбнулся Пак, когда я заговорил об этом однажды за ужином. – Давай представлю тебя коменданту. Мы с ним в хороших отношениях. Объясни ему, что тебя чуть ли не со свадьбы вырвали, семья гибнет из-за этого. Попроси отпустить тебя повидать невесту.

– И отпустит?

– Может, и отпустит...

Комендант оказался отзывчивым мужиком.

– Ничто человеческое нам не чуждо, – сказал он. У него было худое лицо, крупный нос, кривые мелкие зубы и хитрые глаза, в которых, казалось, скрывался свет всех человеческих пороков и добродетелей одновременно. – Невесту, конечно, надо повидать. Ты парень молодой, тебе без этого нельзя. Можно и отпустить...

– Правда? – с недоверием произнес я, а сердце мое уже стучало учащенно, почуяв дорогу домой.

– Можно отпустить. Но не просто так, конечно. Не на прогулку. По работе поедешь, в командировку. Выпишу тебе маршрутный лист. Завтра Пак подготовит список. Нам надобно краску кой-какую раздобыть и еще всякую мелочь. Справишься? Москву хорошо знаешь?

–Справлюсь.

Так, с командировочным листком в кармане, я прикатил в Москву. В первый же вечер я направился в бильярдную, что в парке Горького. Там собирались сливки бильярдного общества, асы-игроки с громкими именами. Беседуя с ними, в жизни не подумаешь, что они картежники – интеллигентные, начитанные люди, умевшие в разговоре ненавязчиво ввернуть цитату из Пушкина или Достоевского. Я был совсем молодой, всего двадцать три года, далекий еще от культуры. И все же они говорили со мной как с равным, и мне это льстило. Чего стоит один только старик Мойта. Он играл с самим Маяковским! Ежедневно в бильярдную приходили два умнейших и благороднейших человека – Федор Алексеевич и Борис Моисеевич, к которым все обращались только по имени-отчеству и фамилий которых я никогда не слышал. Эти двое всегда одевались со вкусом, выглядели элегантно, вели себя с достоинством. Федор Алексеевич был княжеских кровей, высокий, эффектный; на здоровье он никогда не жаловался, а умер на лестничной клетке, поднимаясь к себе в квартиру: присел отдышаться и... – сердце остановилось...

Едва я вошел в прокуренное помещение бильярдной, меня обступили со всех сторон, забросали вопросами, предлагали помощь, совали мне в карман кто сотню, кто двести рублей.

– С освобождением тебя, Алик, – смеялись они. – Приоденься, а то поистаскался ты что-то.

Сначала я купил себе хорошие вещи, а потом поспешил на авторынок, где достал краску и все прочее, что было указано в списке. Пять дней в столице вернули мне бодрость духа, и в Коми я возвратился заметно посвежевшим.

– Вижу, на пользу тебе поездка, – отметил комендант.

–А это вам в подарок, – сказал я, поставив на стол ящик баночного пива и положив несколько батонов копченой колбасы. Все это я приобрел в «Березке», куда даже из москвичей мало кто мог попасть, а уж строители из дремучей Коми АССР и слыхом не слыхивали про сеть магазинов «не для всех». – Спасибо вам за вашу доброту.

– Ну ты даешь! – Комендант оторопело разглядывал диковинные продукты.

После этого случая начальство перевело меня на должность снабженца. Еще раза четыре я выбирался в Москву, обязательно возвращаясь оттуда с гостинцами.

– Алик, – заговорил со мной комендант однажды вечером, густо пыхтя папиросой, – хочу побеседовать с тобой.

– Что-то случилось?

– Случилось одно: ты попал в эту дыру, а тебе здесь не место.

– А кому тут место? – хмыкнул я.

– Люди разные есть. Некоторым только тут и место. Но ты создан для другой жизни.

– Ничего не поделаешь, – пожал я плечами. – Так уж получилось. Попал сюда. Спасибо, что вы ко мне по-человечески отнеслись.

– Парень ты хороший, нравишься мне. И широта мне твоя по сердцу. Только здесь твоей широты никто не поймет.

– А где ее поймут?

– Где-нибудь и поймут, но не здесь. Тебе надо уходить. – Он помусолил губами размокший кончик папиросы.