А в Департаменте, по словам Джейми, всегда все предельно ясно. Делай, что хочешь, делай, что можешь, только останься в живых, пока не передашь добытую информацию в руки начальства, а остальное не важно. Вот отчего столь многие, при всей нелюбви к службе, не в силах даже представить себе иного образа жизни.

– Куда бы ты ни пошел, для этого должна иметься убедительная причина, – как-то раз объяснил он.

Потому-то Лидии и пришлось снабдить его перечнем германских врачей-гематологов, присовокупив к этому шутливые пассажи о вымышленном интересе дядюшки Уильяма к вложению капитала в русские железные дороги. В России письма каждого вскрывались Тайной полицией, и никто этим особенно не возмущался.

– Девять человек из десятерых, – говорил Джейми, – даже не подумают задаться вопросом: «О чем это голландскому языковеду пишут из Лондона?» – или: «Куда это профессор Лейден вдруг исчезает время от времени?», а вот десятый – или тот, с кем он об этом заговорит, – и может тебя погубить.

«Погубить… Джейми…»

Разговор этот состоялся еще в те дни, когда Лидия, школьница, гостила у дядюшки в Оксфорде и играла в крокет с небольшой армией юных джентльменов, с еле скрываемым нетерпением ожидавших, когда же наследницу Состояния Уиллоуби «выведут в свет» и тот либо иной из них сможет жениться на ней, не говоря уж о ее немалых деньгах…

…а также с одним из ученых коллег дядюшки – как выяснилось, вовсе не сухим, скучным педантом средних лет, каким он казался с виду.

После второй встречи с ним Лидия начала вести список его путешествий и сравнивать места назначения со странами и городами, упоминаемыми в газетах. И наконец за поисками шара, потерявшегося в высокой траве у реки, набралась храбрости спросить:

– Профессор Эшер… вы вправду шпион?

В ответ он искоса взглянул на нее, и в его неожиданно ярких карих глазах не отразилось ни малейшего удивления.

Тогда-то – хотя, может, и много раньше – она и поняла, что любит его. Любит… и не как школьница – любовью женщины, которой ей вскоре предстояло стать.

«Дон Симон…»

– Мэм?

На пороге кабинета остановилась Эллен с подносом в руках:

– Я принесла вам чашечку чая, мэм. А то, гляжу, к ланчу вы даже не притронулись.

– Прошу прощения.

Улыбнувшись, Лидия водрузила на нос очки и рассеянно окинула взглядом стол в поисках свободного местечка.

Эллен, также позволив себе едва заметно, с хитрецой улыбнуться, отнесла поднос на журнальный столик у камина. Некогда она служила в Уиллоуби-корт няней и с тех пор большую часть жизни следовала за госпожой через трясины книг, газет, журналов, отвергнутых приглашений на званые вечера и образцы шелка от модистки, изо всех сил тщась заставить ее регулярно питаться и вовремя ложиться спать.

– Вы, мэм, не волнуйтесь.

Опустившись на колени возле камина, Эллен поворошила почти угасшие (что Лидия, увлекшаяся разбором бумаг и составлением списка для Джеймса, заметила только сейчас) угли. Пламя в камине взбодрилось, вспыхнуло жарче.

– Если уж мистер Джеймс взялся за дело, он, сами знаете, кузена своего непременно найдет.

Такова была история, рассказанная ей. Вполне объяснявшая, отчего Эшеру пришлось внезапно уехать перед самым концом учебного года.

– Найдет-найдет, даже не сомневайтесь. И морить себя голодом, пока не отощаете как щепка, совсем ни к чему.

– Да, – согласилась Лидия. – Разумеется, ни к чему.

– Только бы этого кузена… как, бишь, его?

Лидия беспомощно развела руками. Способностью мужа подолгу удерживать в голове многоступенчатый, непротиворечивый обман она не обладала и с ходу выдумывать имя остереглась. На память Эллен не жаловалась, а ее наблюдательности оставалось только позавидовать.

– Джеймс говорил, но я позабыла.

– По-моему, он сказал «Гарольд», – выпрямляясь, припомнила Эллен. – Так вот, только бы этого Гарольда не занесло в какие-нибудь совсем уж забытые богом края. Помните, каким хворым мистер Джеймс вернулся – кто б мог подумать! – из Константинополя? А в России вдобавок вон холод какой… Позвольте письмо, мэм. Пойду на почту снесу.

Послушно вручив ей письмо, Лидия уселась поближе к разгоревшемуся огню. От камина веяло теплом, без очков свет пламени казался мягким, слегка мутноватым, необычайно уютным на фоне хмурого дня.

Да, каким хворым мистер Джеймс вернулся домой из Константинополя, после всех пережитых там ужасов, после гибели константинопольского хозяина и супружеской пары вампиров, бывших друзей Джеймса, она помнила прекрасно.

«Погубить…»

Вновь смежив веки, она будто воочию увидела дона Симона в минуту их знакомства, во мраке под кирпичными сводами подвала Хориса Блейдона, в образе растрепанного, но совершенно спокойного спасителя, с поклоном целующего ее руку. «К вашим услугам, мадам…»

А после она, слишком поздно поняв, что Джеймс отправился прямо в расставленную для него ловушку, отыскала вампира в склепе под его лондонским особняком… Как падал свет лампы сквозь прутья решетки склепа, выхватывая из сумрака изящную, длинную кисть спящего, украшенную золотой печаткой…

Джеймса она любила так же крепко, так же горячо, как всегда. Джеймс был настоящим – тем самым, в чьих объятиях она проводила ночи. Отцом не рожденного ею ребенка. Тем, кто плакал с ней рядом в жутком мраке утраты, когда сама она плакать уже не могла.

«Симон… нет, мои чувства к нему – не любовь… но тогда отчего же на сердце так больно?»

И Джеймс, и дон Симон предупреждали, что вампиры способны исподволь манипулировать мыслями жертв, их восприятием, их сновидениями. Кроме того, Лидия видела, как Исидро – старейший, сильнейший среди вампиров Лондона – вглядывался в сновидения жителей английской столицы, когда ему потребовалось найти для нее компаньонку, готовую в двадцать четыре часа бросить службу без надежд когда-либо отыскать новое место и, покинув страну, отправиться в Париж, где будет ждать ее совершенно незнакомая женщина…

Да, Лидия воочию видела, как он проник в сновидения Маргарет Поттон, не прося ни о чем, но внушив ей уверенность, будто все это – жертва, желанная для нее самой.

Желанная, так как Маргарет Поттон полюбила его.

Так как он внушил ей любовь к себе. Взглянул на идеализированные образы из ее грез и облекся в те же лубочные, выспренние мелодраматические тона.

Вот уж три ночи – с тех пор как Джейми отправился в Петербург – Лидия рылась в медицинских журналах, сверяла имена, факты, адреса в колонках, где публикуются письма читателей… и все это только затем, чтобы не видеть во сне обескровленное мертвое тело Маргарет Поттон, распростертое на кровати.

Или, по крайней мере, свести эти сновидения к минимуму.

Сердце ее кричало Исидро поверх тела Маргарет: «Как вы могли?!»

«Да проще простого», – деловито, без эмоций отвечал разум.

Исидро – вампир. Поскольку она, Лидия, решительно отказывалась принять его покровительство, если он не воздержится от убийств, от духовного насыщения смертью жертв, из коих черпает ментальную силу, дабы творить иллюзии, ему долгое время пришлось голодать. Ну а несчастная Маргарет, одурманенная любовью, не раз говорила, что ради него готова на все – даже на смерть.

Вот это была любовь…

«Но отчего меня это хоть сколько-нибудь задевает?»

«Отчего же мне больно?»

«Отчего мне ТАК больно?»

Воспоминания обо всех этих разговорах ночами напролет – за картами, за изучением банковских документов, за размышлениями о совместном расследовании, в купе поездов, у оконных решеток эркера того дома в Константинополе, в тумане, окутавшем черно-белую, словно скелет, каменную громаду венского кафедрального собора, – все это вздор.

Однако ощущение, будто она имела дело не с вампиром, но с человеком – немалой хитрости и большого ума, внушавшего то восхищение, то исступленную ярость, ученым, а временами поэтом, наблюдавшим дурачества смертных на протяжении трех с половиной столетий, – упорно не оставляло ее, и его стойкость наполняла Лидию жгучим стыдом.