«Быть может, Исидро приснился мне, так как за триста пятьдесят с лишним лет охоты на живых для подкрепления сил без колебаний, без угрызений совести погубил столько народу – мужчин, женщин, детей, – что их хватило бы на два, а то и на три Мафекинга?»

Рука Эшера сама собой потянулась к его собственной цепочке, охватывавшей шею чуть выше ключиц. Казалось, гладкие, увесистые звенышки из серебра накрепко связывают его и Лидию с тайным знанием, с тайными ужасами. Скользнув по металлу, его пальцы коснулись и шрамов, тянущихся от уха, вдоль яремной вены и сонной артерии, к плечу и ниже, до самого локтя.

«Или же потому, что в моем “подсознании” – как выразился бы этот малый из Вены, по фамилии Фрейд – дон Симон Кристиан Хавьер Морадо де ла Каденья-Исидро представляет собою Смерть?»

Оставалось только надеяться, что это так.

Об ином вероятном – и, вполне может быть, истинном – объяснении размышлять не хотелось. Очень.

Шаньдунский полуостров, деревушка Ваньвэй. Жаркая, влажная ночная мгла укрывает все вокруг удушающей пеленой, монотонный напев цикад и трели лягушек прекрасно маскируют тот, прочий шум, вроде бы донесшийся из-за деревьев, ширмами окаймляющих рисовые поля.

Едва различимый хруст валежника под войлочными сапогами. Голоса людей, перешептывающихся на практически непонятном ему диалекте. Кружащая голову тревога, навеянная неспособностью верно истолковать безмолвные знаки, которыми на его глазах обменивались крестьяне в течение дня, их бесстрастные выражения лиц, ни к чему не обязывающие поклоны… а как, как, скажите, понять смысл всего этого, лежащего на поверхности неизмеримо более глубокой культуры, человеку, практически с ней не знакомому?

Германцы, строившие в Циндао флотскую базу, считали Эшера соотечественником, а догадавшись, что это не так, пристрелили бы без разговоров. Однако стоило выйти за пределы их поселения, и кто он таков – немец ли, англичанин, американец или француз, – никакой роли уже не играло.

За воротами он становился «фань цюйай», длинноносым дьяволом. И с наступлением темноты все эти безмолвные, добропорядочные крестьяне как один поднимались, покидали дома, стекались к одинокому иностранцу стаей акул.

Деревушка Ваньвэй пустовала не первый год. На окнах самой большой из двухкомнатных хижин еще сохранились ставни, однако кровля наполовину просела внутрь. В лунном свете, сочившемся сверху сквозь переплет стропил, Эшер разглядел холодный кирпичный помост печи-лежанки, раздавленные корзины, битые горшки. Со всех сторон несло плесенью, крысиным пометом… и кровью.

Он снова спал. Спал и видел сон.

Помнивший, чем обернулась та давняя ночь на деле, в 1898-м, и отнюдь не желавший пережить все это вновь, Эшер огляделся вокруг. Он знал: еще пара минут, и над потолочными балками появятся силуэты людей, местных приверженцев общества «Кулак во имя справедливости и согласия», посвятивших жизнь уничтожению белых – тех, кто подверг надругательству китайские традиции и обычаи, под дулами пушек продавал им наркотики, глумился над их божествами и предками, а теперь, в угоду христианской вере и прогрессу современной европейской торговли, вознамерился разделить их страну меж собой, будто сладкий пирог. Если ему удастся как-нибудь перебраться через заднюю стену хижины до их появления…

Однако тут свет луны померк, приобрел жуткий зеленовато-желтый оттенок. Вместо повстанцев-ихэтуаней[5] в хижину пополз странный густой туман, колышущийся куда тяжелее, ленивее любого обычного. Клубы его обожгли глаза и ноздри, горло закупорил необычайно сильный запах горчицы. Об этом – о новом оружии, изобретенном германцами, о ядовитом газе, парализующем и ослепляющем человека, – Эшеру рассказывали в Форин-офис[6].

В задней части хижины обнаружилась дверь («Отчего ее не было там в июне 1898-го?» – мелькнула мысль в голове), и, выскользнув за порог, Эшер увидел перед собой подножие каменной лестницы, спиралью ведущей вверх, в башню, хотя оказаться пристройкой к хижине, которую он только что покинул, подобная башня никак не могла. Между тем газ начал сочиться в башню сквозь щель под дверью, и Эшер без колебаний помчался наверх. Запах крови становился сильней и сильней. Тоненький лунный луч высветил под ногами кровавый ручеек, стекающий по ступеням навстречу.

«Кровь… она ведь откуда-то да берется?»

Газ поднимался следом. В донесениях Форин-офиса говорилось, что газ этот тяжелей воздуха, а значит, его вполне возможно опередить… однако стоило подумать об этом, свет луны угас. Нащупывая путь в непроглядной тьме, задыхаясь от запаха крови и яда, Эшер двинулся дальше, но лестница, кончившись, уперлась в глухую стену. Не видя вокруг ни зги, Эшер не мог даже понять отчего – оттого ли, что башня без окон, или, может, он ослеплен газом?

Упав на колени во мраке, он принялся ощупывать край пола.

«Кровь ведь откуда-то да берется…»

Однако в камне не нашлось ни щелки, ни трещинки. Горячая, свежая, словно только что выплеснувшаяся из раны кровь липла к пальцам, подступающий снизу газ обжег горло. В отчаянии Эшер вскочил, начал лихорадочно обшаривать стену, неразличимую в угольно-черном мраке…

И тут над его ухом раздался знакомый, едва уловимый шепот:

– Джеймс… Джеймс, нам нужно поговорить.

– Да, такое вполне в его силах, – подтвердила Лидия, вернувшись к столу, накрытому к завтраку, с чашкой кофе, яичницей и тостом на тарелке розового с зеленым фарфора и вторым кексом, для него.

Нотки отрешенного равнодушия в ее голосе не обманули Эшера ни на секунду.

– Решив, что для поездки с ним в Вену в прошлом году, на поиски тебя, мне нужна компаньонка, он призвал ее, точно так же воспользовавшись сновидениями.

«И убил, когда в ней минула надобность…» Нет, этого Лидия вслух не добавила – только, не сводя огромных бархатно-карих глаз с яичницы, принялась отщипывать от тоста крохотные кусочки, макать их в растекшийся желток, а после откладывать на край тарелки несъеденными.

Знакомые признаки… Глядя на все это, Эшер от души пожалел, что был вынужден напомнить Лидии о старом вампире.

Когда-то она любила его.

И теперь, наблюдая, как молодая жена тщательно, добиваясь безупречной симметрии, раскладывает на тарелке кофейную ложечку, ложечку для яиц и нож, Эшер заподозрил, что любовь к дону Симону Исидро жива в ее сердце до сих пор.

«Да, я очаровал ее, мы всегда очаровываем, – объяснил ему Исидро перед расставанием, в безмолвии собора Святой Софии Константинопольской. – Мы так охотимся. И это ничего не значит».

Разумеется, Эшер все это понимал. Изрядно обжегшийся на отношениях с одной из вампиров, графиней Эрнчестерской, он знал, через что пришлось пройти Лидии. Да, она уже не была девицей из обеспеченной семьи, шокировавшей родных брачным союзом с человеком на десять с лишним лет старше – и, кстати заметить, нищим преподавателем языкознания! – однако Эшер-то видел, что ее увлечение медицинскими изысканиями во многих отношениях возобновило эмоциональную изоляцию, начало коей положило богатство отца. В эндокринных системах человеческих существ Лидия до сих пор разбиралась гораздо лучше, чем в их поступках, жизнях и душевных склонностях.

Любовь к Исидро и вид безжизненного, обескровленного тела той самой бедняжки, ее компаньонки, распростертого на кровати, – все это оказалось для Лидии ударом отнюдь не из легких. Вот уже битых полтора года Эшер наблюдал, как она то запирается в анатомическом театре больницы Радклифа, то прячется меж книжных полок Радклиф-Камеры[7], уходя с головой в медицинские штудии, то затворяется в собственном кабинете здесь, на Холивелл-стрит, и строчит, строчит продуманные, лаконичные статьи об экспериментальных процедурах и выделениях шишковидной железы. В минувшем сентябре – чуть меньше чем через год после возвращения из того ужасающего вояжа в Константинополь – ему, заподозрившему, что Лидия носит под сердцем дитя, показалось, будто все это в прошлом, однако…