Он даже не был поклонником чистой истины, но чтил истину только ради своей любви к образованности. Цель, избранная им, впрочем, немногим ниже стремления возобладать истиною; и этого человека, стоически самоуправного и самоотрицательного, нельзя было ни обмануть, ни провести, ни заставить трепетать. Он имел одинаковую пробу для всех: «Чему могу я от вас научиться?» — и все обладания — звание, привилегии, здоровье, время, самая жизнь — ценились им по одному этому отношению.

Он тип цивилизации, любитель всех искусств, наук, событий; он художественен, но не художник; проникнут спиритуальностью, но не спиритуалист. В мире нет такой вещи, которой бы он не имел права узнать; в арсенале гения вселенной, нет такого оружия, которого бы он не взял в руки, строго наблюдая, чтоб не быть им задетым хоть на одну минуту. Он подложит луч света под каждый факт, а также между собою и своею драгоценнейшею собственностью. От него ничего не было скрытого, ничего убереженного. Он снял портрет и с лукавого демона, и со святого, который видел демона, и метафизические данные приняли образы: «Самое благочестие не цель, а только средство приобрести, с его помощью, глубокий внутренний мир и достигнуть высочайшей образованности». Его проникновение во все тайны изящных искусств все более делают Гёте чем-то скульптурно-великим. Его привязанности служили ему как женщины, употребленные Цицероном для выведания тайн заговорщиков. Вражды он не знал. Вы могли быть его врагом, но и в этом случае, путем вражды, вы научали его тому, чему не могло научить ваше доброе расположение — хотя бы увеличение знания было приобретено вашей гибелью. Привет и врагу, но врагу в высоком смысле. Он слишком дорожил временем, чтоб ненавидеть Противоборство темпераментов еще могло быть допущено, но и такая борьба велась с королевским достоинством, и шпага скрещивалась на расстоянии целого королевства.

Его автобиография под заглавием «Правда и вымысел из моей жизни» выражает идеи, теперь уже усвоенные германцами, но еще неслыханные тогда в старой и новой Англии, а именно: человек живет для своего просвещения, а не ради того, что может свершиться с ним. Влияние обстоятельств на самого человека — вот единственный результат, достойный замечания. Интеллектуальный человек может смотреть на себя как на постороннее лицо; тогда его ошибки и разочарования будут для него столько же занимательны, как и сами успехи. Он, конечно, желает удачи в своих предприятиях, но еще более желает узнать историю и судьбу человека, между тем как тьма себялюбцев около него погружена в одни заботы о личных маленьких выгодах.

Такова главная идея «Правды и Вымысла»; она руководит выбором происшествий, вовсе не занимаясь внешнею их важностью, светским положением лиц или цифрою их дохода. В сущности, книга почти не предоставляет материалов для того, что можно бы назвать «Жизнью Гёте»: чисел немного, переписки нет, нет и подробностей о службе и о порученных делах; ни полслова о его женитьбе; а десятилетний период самой деятельной жизни по водворении в Веймаре и совсем обойден молчанием. Между тем, некоторые любовные дельца, которые, как говорится, не привели ни к чему, представляют непонятную важность; он подавляет нас подробностями, теми или другими причудливыми мнениями, религиями собственного изобретения и, в особенности, своими отношениями к замечательным умам и к эпохе критического мышления; об этом он распространяется. Его «Ежедневные и Ежегодные Записки», его «Путешествие по Италии, Французская Кампания» и исторический отдел «Теории красок» — точно так же любопытны.

Этот законодатель искусств сам не был артистом. Слишком ли он много знал? Слишком ли микроскопическое зрение препятствовало ему — в надлежащей перспективе — охватить целость? Он отрывочен: он писатель стихотворений — на разные случаи, — и целых энциклопедий изречений. Когда он садится писать драму или повесть, он набирает и сортирует свои наблюдения с сотни сторон и вводит их в свои произведения, как можно приличнее. Очень многое никак не идет к делу, он пометит это косвенно то в переписке действующих лиц, то в листках их дневника, и тому подобное. Многое отказывается от такого приспособления: один переплетчик может придать этому некоторую связь, и потому, кроме разладицы многих его творений, мы имеем целые тома разрозненных параграфов, афоризмов, мнений и проч. Я думаю, светский тон его романов произошел от расчета образовать себя и в этом направлении. Это было слабостью бесподобного ученого, который любил свет из благодарности, — знал, где найти библиотеки, галереи, лаборатории, изящную архитектуру, профессоров, досуг, — и не крепко верил в замены, доставляемые за все это бедностью и наготою. Сократ любил Афины, Монтень — Париж, г-жа Сталь говорила, что это (то есть Париж) единственная ее слабая струна. Есть своя благоприятная сторона и в этом. Все гении обыкновенно так дурно обставлены, что всегда желаешь им быть где-нибудь в другом месте. Редко встречаем мы человека, которому не было бы неловко и не страшно жить. Легкая краска стыда пробегает по лицу и людей добрых, и людей с благородным стремлением. Гете же чувствовал себя здесь как дома; он был доволен и миром, и веком. Никто не был так способен жить и так бодро наслаждаться игрою жизни. Его сила проистекала из этого стремления к просвещению, которое составляет дух его творений. Стремление к вечной безусловной истине, без всякой заботы о собственном преуспевании, — выше этого. Отдать себя потоку поэтического вдохновения — тоже выше этого. Но когда сравнишь цель Гёте с теми поводами, по каким пишутся книги в Англии и в Америке, его цель окажется истинною и одаренною, как всякая истина, силою воодушевлять. Этим-то и возвратил Гёте книге нечто из ее прежнего могущества и достоинства. Появившись в эпоху через меру цивилизованную и в стране, где оригинальный талант задавлен грудою книг, механическими вспомогательными средствами и ошеломляющим разнообразием требований, Гёте научил людей, как распределять такое громадное смешение и как сделать его делом сподручным. Я сближаю с Гёте Наполеона: оба они были представителями силы и реакции природы против высокомерных условий и предрассудков. Это были два твердых реалиста, которые со своими последователями наложили топор на корень дерева лицемерия и затверженной болтовни — в свое время и на все будущие времена! Гёте, бодрый труженик, без всякой популярности или вызова извне почерпнул все побуждения, все предначертания из своей собственной груди; сам задавал себе задачи, достойные исполина и, без послабления, без отдыха, проработал восемьдесят лет со всем рвением первоначального побуждения, находя отдохновение в одной перемене занятий.

По последнему уроку, преподанному нам новейшей наукой, высшее упрощение организмов производится не уменьшением составных частей, но высшею их многосложностью. Человек есть самое сложное из земных существ; на другом, противоположном конце, имеем мы коловратку, volvox globator. Нам должно научиться извлекать доходы и прибыль с огромного наследства древних и новейших времен. Гете представляет нам пример мужества и доказывает одинаковость цены всех времен; то есть что невыгоды какой бы то ни было эпохи существуют только для слабодушных. Животворный гений, полный света и гармонии, носится вблизи самых слепых и самых глухих. Никакой запрет, никакой блюститель не остановит полета часов и полета человечества. Мир молод былые великие люди шлют нам дружеский призыв. Назначение гения — не дозволять никакому лживому вымыслу проникать в среду человечества, осуществлять все доступное нашему знанию; требовать от высокой утонченности теперешнего образа жизни, от искусств, наук, от книг и от людей неуклонной правдивости, дальности и определения себе цели — во-первых. Во-вторых, до конца и до бесконечности — воздавать каждой истине должный почет практическим ее осуществлением.

Озарение мысли изводит человека из рабства в свободу. По всей справедливости можем мы сказать о себе: мы рождаемся, и после того возрождаемся; и не раз, не два, а несколько раз совершается, наше возрождение. Опыты, последовательно получаемые нами, до того важны, что новые предают забвению старые. Но день из дней, но великий праздник из праздников жизни есть тот, в котором внутреннее око, раскрываясь, видит повсеместность Единства, вездесущность Закона и усматривает, что то, что есть, должно быть, и есть наилучшее.