Еще недавно утвердилось во мне убеждение, что, несмотря на общее в том сомнение, очень совместимо и с нашим достоинством, и с нашим величием быть другом и в таких отношениях, где дружба не равна. К чему печаль над тем грустным фактом, что друг мой не понимает меня? Заботится ли солнце о том, что столько-то его лучей падают на бесплодную пустыню? Потщимся, потщимся вдохнуть наш жар и наше великодушие в холодную, замкнутую грудь нашего собрата. Если мы отовсюду найдем в нем отпор, тогда отвернемся, предоставим его воле делаться спутником существ низких и грубых. Велика будет наша скорбь при мысли, что от него уже отвеяло великодушное пламя, что ему уже не направить своих крыльев к жилищу богов… единственное врачевание такой печали то, что кругозор нашей любви расширился от чрезмерности света и тепла, которые мы изливали на него.

Вообще полагают, что любовь невзаимная есть какое-то унижение, но великие души знают, что любовь не может остаться без награды. Истинная любовь немедленно перерастает предмет недостойный, водворяет в вечности, живет вечным, и в час, когда спадает жалкая личина, истинная любовь чувствует, что развязалась с горьким юдольным и что теперь за нею упрочена ненарушимая независимость.

Впрочем, едва достает духу вымолвить нечто подобное о трехкратно священном союзе дружбы. Малейшее в ней сомнение есть уже вероломство. Она вся прямота, великодушие, доверенность. Дружба должна откинуть всякую тень подозрительности и недоверчивости; она должна смотреть на своего избранного, как на божество, для того, чтобы два существа человеческие, основавшие между собою союз дружбы, были, так сказать, обожествлены каждое посредством другого.

Еще с самого детства мне хотелось написать кое-что о возмездии; до того мне всегда казалось, что насчет этого предмета жизнь поучает нас лучше, нежели богословие, и что простой народ знаком с ним более, нежели проповедник. Мне казалось, кажется и теперь, что верование в возмездие могло бы указать людям один из лучей Божества: вездесущее присутствие Мироправителя, и что такое верование могло бы наполнить душу человека морем любви и приблизить его к достойному сообщению с Тем, Который был, есть и будет. И если бы это верование было притом выражено словами, сходными с теми лучезарными провидениями, которыми сказывается нам эта и всякая другая истина, оно, как мне кажется, могло бы сделаться путеводного звездою, и в часы мрака, на трудных стезях жизни, предохраняло бы нас от многих заблуждений, даже от погибели. Недавно во мне опять возбудилось это желание по случаю услышанной мною проповеди. Проповедник, говоря о Страшном Суде, излагал, что в этом мире справедливость полного удовлетворения не оказывает: нечестивец здесь счастлив, добродетельный страдает, и в заключение обещал, кому вознаграждение, кому расправу — в веке будущем. Сколько я заметил, его речь не внушила ни малейшего опровержения ни одному из слушателей. А между тем, какова была ее сущность? Хотел ли пастор выразить ею то, что вот, куда ни оглянись, люди безнравственные имеют дома, земли, места; лошадей, вина, нарядов у них вдоволь, тогда как праведник остается в нищете и в пренебрежении; пусть потерпит! Его непременно ожидает вознаграждение: и капиталами, и шампанским, и страсбургскими пирогами…

Если не о таком, о каком же другом вознаграждении говорил проповедник? Если же награда добрых состоит в назначении благословлять и молиться, любить людей, помогать и служить им, так не то ли же делают они и теперь?

Главная погрешность догматов такого рода заключается в ошибочно распространенном мнении, будто правосудие медлит здесь исполнением, будто нечестивцы счастливы! И ослепленный проповедник оценивал достоинство высокого преуспевания по подлому курсу рынков и торжищ. И вместо того, чтобы поставить человека лицом к лицу с вечною истиною, вместо того, чтобы показать, какими сокровищами может обогатиться душа, каким могуществом окрылиться благая воля, он ставил пред Судилище мертвецов и на этом основании водружал два различные знамени: для добра и зла, для успеха истинного и подложного.

В этом и в следующем «Очерке» я помещу несколько заметок, могущих служить указанием на те данные, по которым совершается закон возмездия, и как буду я счастлив, если мне удастся твердо и отчетливо начертать самую малейшую дугу этого необъятного круга.

Полярность действия и противодействия встречаются в каждом отделе природы: возьмите свет и мрак, жар и холод, морской прилив и отлив, пол мужской и женский, вдох и выход растений и животных. В биении сердца, в колебании воздуха и звука, в силе центробежной и центростремительной, в электричестве, в гальванизме, в химическом сродстве — словом, всюду в природе обнаруживается неизбежная двойственность, так что каждый отдельный предмет составляет только половину и неминуемо наводит мысль на тот, другой предмет, который должен его дополнить, например: внешность — внутренность, дух — плоть, мужчина — женщина, субъект — объект, низ — верх, движение — покой, да — нет.

Эта двойственность, присущая природе, проявляется и во всех условиях, которым подчинен человек. Пословица «Нет худа без добра», и наоборот, всюду находит себе приложение. Со всякого излишества, со всякого злоупотребления, видимо или невидимо, взимается пеня. Закон возмездия правит странами и народами и ни на йоту не уклоняется от своей цели. Против него, тщетно злоумышлять, строить козни, придумывать средства обороны: сама суть вещей не поддается продолжительному дурному руководству. Бедствия, причиненные злом, могут быть скрыты, но они существуют и непременно выйдут наружу. Гибельный произвол, пошлая искусственность не благословляются долготою дней, между тем как истинная жизнь и все, что дает человеку, истинное благо, остаются будто неподвластны чрезмерности гонений или излишеству земных даров и с полнейшим хладнокровием крепнут и мужают среди наплыва разнородных неприязненных обстоятельств. Влия- ние характера на собственную судьбу человека сохраняет всю свою силу, сохраняет ее непременно, под каким бы то ни было правлением, начиная от Турции до Новой Англии, и история честно исповедует, что под былыми деспотами Египта индивидуум пользовался всей свободою, доступною степени его тогдашней образованности.

Все во вселенной проникнуто нравственным началом. Душа, которая внутри меня, есть сознание, вне меня есть ее закон: мое я сознает его веления, тогда как внешние события объясняют мне его неотразимую силу. Эта сила всемогуща; все существующее в природе чувствует над собою ее власть; «она в мире, и мир через нее произошел». Она вечна, она. не медлит правосудием и неуклонно держит весы между всеми отделами жизни. «Боги всегда остаются в выигрыше». Тайны обнаруживаются, преступление наказуется, добродетель вознаграждается, кривды выпрямляются; иногда неслышимо и невидимо, но непреложно — всегда.

Каждый поступок уже содержит в себе свою реакцию, или, говоря иначе, каждый поступок совершается под двояким видом: во-первых, в сути, то есть в своей действительной природе; во-вторых, в факте или в природе мнимой, кажущейся. Люди называют факт возмездием, тогда как беспосредственное возмездие неразлучно с сутью и видимо только душе. Возмездие, оплаченное событием, доступно нашему разумению; оно тоже содержится в сути, но часто долго остается скрытым и обозначается по истечении многих лет. Раны, нанесенные обидою, могут выказаться много спустя после обиды, но они выкажутся непременно, потому что это именно обида нанесла их. Проступок и кара растут на одном стебле. Кара — это плод, который, сам того не зная, срывает виновный в одно время с цветком наслаждения, прикрывающим плод. Причина и следствие, семя и плод — ничто из этого не может быть разрознено одно с другим, потому что следствие уже содержится в причине, а плод в семени.

А между тем, мы, тогда как мир силится воспроизвести единство и удержать его неприкосновенность, мы пытаемся действовать частями, отрывками; все разрознить, всюду прибрать к рукам то одно, то другое. В угоду чувственности мы отделяем, например, материальное наслаждение от потребностей сердца и ума, и наша наивность все тщится разрешить задачу, как бы похитить чувственную усладу, чувственное могущество, чувственный блеск, помимо нравственного наслаждения, нравственной твердости и нравственной красоты. А это так же возможно, как возможно снять легонькую поверхность, отделив ее от коренного основания, с которым она срослась; как возможно схватить один конец, не притянув к себе и другой.