Законное — можно сказать — богобоязненное доверие к себе ослабляется подлаживанием к большинству, стойкостью и «приноровлением к обычаям, до которых вам, в сущности, нет дела. Вот на что идут ваши силы, вот что лишает вас досуга, стирает все выпуклые особенности вашей природы. Здесь вы даете голос pro и contra разных партий; там — как наемный трактирщик — кормите на убой друга и недруга. За всеми такими обстановками как трудно распознать, что вы такое на самом деле, не говоря уже о трате на пустяки наилучших способностей ваших. Но совершите дело, по природе свойственное вам, и вы тотчас на моих глазах выдвинитесь из толпы; совершите такое дело, и оно удвоит первобытные ваши силы».
«… Люди же до сих пор совершают свои добрые дела то в ознаменование своего мужества или своего голубиного сердца, то, будто как штраф, наложенный на них в наказание за то, что они не ежедневно являются на тот или другой общественный парад Они отделываются от него извинениями и взносом доброго дела, чтоб получить дозволение жить. Да какая мне стать извиняться, платить вам за то, что я живу? Жизнь дана мне не на показ вам, она дана мне, чтоб я жил ею».
«… Подлаживание (к известному кружку, партий, секте) не делает людей лживыми в том или другом случае: оно уже сделало их лживыми повсюду и навсегда. С ними, два не два, четыре не четыре; доходит до того, что всякое их слово становится нестерпимо, и не придумаешь, чем бы опять навести их на разум… Кто хочет сделаться человеком, тот должен отбросить подлаживание, кто хочет овладеть пальмою нетления, тот пусть не смущается названием добра, а тщательно доискивается, где и что Добро. Ничего нет святее безукоризненной честности духа».
«… Кроме подлаживания, опасение другого рода ослабляет в человеке доверие к себе, это — стойкость, то есть пристрастие к тем нашим словам и поступкам, за которые люди, не обладающие другим мерилом, возымели к нам почтение, которого нам лишиться жаль. Да зачем же мы носим на плечах голову, непрестанно мыслящую? Зачем, с другой стороны, обременяем себя чудовищном грузом памяти и боимся ей противоречить, — потому что ей известно, когда и как я выразил иное мнение. Мне кажется — правилом мудрости не опираться на одну память, даже в таких случаях, которые относятся чисто к воспоминанию, и что нам, напротив, нужно ставить прошедшее под стоóкий обзор настоящего и жить каждым новым днем. Верьте движению вашей души! Если вы человек, высказывайте твердо и прямо то, что вы думаете сегодня, и столь же откровенными словами выразите и вашу завтрашнюю мысль, не беспокоясь о противоречии. Не пугайтесь, если в разнообразии ваших действий не окажется выдержки характера; довольно того, чтобы каждый ваш поступок был честен и натурален в свое время; если он таков, то и все прочие, несмотря на кажущееся несходство, примкнут к нему в стройности. Мнимые неравности исчезают на недальнем расстоянии или на небольшой высоте мысли: их сглаживает единство направления. Будьте простыми предшествовавшие поступки, сделанные просто, оправдают и теперешние ваши действия. Хорошее прошедшее служит защитою и дает силу поступать открыто, пренебрегая мнением посторонних».
«… Мы преисполнены действиями механическими. Вмешиваемся, Бог знает зачем, в дела всего света до того, что все светские добродетели, хвалы и жертвы становятся нам отвратительны. Дела любви составили бы наше счастье, но и на нашем благоволении лежит зарок. Тяжелы делаются для нас под конец и воскресные школы, и общества вспоможения бедным. Мы скучаем, мы томимся и — не угождаем никому».
«… Если мы расширим горизонт нашего зрения, то окажется, что все стоит на одном уровне: изящная словесность, законодательство, житейский быт, религиозные секты, — и что все это будто заслоняет истину».
«Заметим еще, что все наши ощущения и понятия обморочены Большие размеры вынуждают нашу почтительность; кроме того, мы таки присмиреем при одном слове деятельность. Это обман внешних чувств — больше ничего. Ум, убогий и скудный, может иметь сознание, что он ничто, если не владеет каким-нибудь наружным знаком отличия: квакерским платьем, местечком в собрании кальвинистов или в обществе филантропов; порядочным наследством, видною должностью и т. п., удостоверяющим его самого, что он нечто значит. Но ум, живой и могучий — обитатель солнца, а в самой своей дремоте — властелин мира. Мыслить — значит действовать. Мы же называем бездейственным поэта, потому что он не председатель, не купец, не водовоз».
«… Пора бы, наконец, человеку узнать себе цену! Что же, в самом деле, разве он какой пролаза, подкидыш, незаконнорожденное произведение этого мира, который весь принадлежит ему? Ему ли прятаться и озираться по сторонам?»
«… Верь в самого себя! чье сердце не затрепещет от рокота этой звонкой струны?»
«… Каждый из нас должен подстерегать и улавливать ту светоносную искру, которая вспыхивает и загорается в его собственной душе; для каждого из нас это имеет гораздо более важности, нежели открытие и наблюдение целого созвездия поэтов и мудрецов».
«… Но теперь мы стали настоящею чернью. Человек даже забыл и помнить, что он должен свято чтить человека; душе его не доводится даже узнать, что ее назначение пребывать в ясности и безмятежии, и вместо того, чтобы приготовить себя к общению с океаном духовной жизни, она нищенски вымаливает кружку воды из, водоема людей!..»
«… Мы же едва осмеливаемся пролепетать малейшую частичку того, что мы есть на самом деле, да и то, как бы стыдясь божественной идеи, которой бы каждый из нас должен служить глашатаем. Когда же утвердимся мы в вере, что божественная идея всегда направлена к целям возвышенным и что на нас лежит долг передавать ее людям со всевозможною точностью и полнотою, потому что к трусу никогда не обращен призыв на заявление о делах Божьих? С этой точки зрения нетрудно усмотреть, как большее доверие к себе и взаимная почтительность к божественности человека могут произвести самые важные перевороты во всех людских отношениях, занятиях, должностях; как могут измениться их образ воспитания, склад жизни, способы располагать имуществом и все условия их частных и корпорационных сближений; цели их деятельности и отвлеченные изыскания и самая сущность их религии».
«… Мы хотели бы пояснить те основные причины, которые должны утвердить человека в доверии к самому себе и которые наводят его на открытия по части наук и художеств, озаряют лучом красоты каждый его поступок, изъятый от подражательности, проникнутый естественностью».
(Здесь появляется средоточная, царственная мысль вдохновенного писателя. От нее, как от солнца правды, редеет мрак нашего уныния и неведения, стихает тоскливый ропот, и мы поставлены под истинно-отеческое, божественное руководство во всей целости нашего бытия, способностей, талантов, чувств, ума, рассудка, внешних тягостных обстоятельств, внутренней борьбы и недоумений. Эта мысль — его вера в духовную прозорливость человека и в наитие, так называет он все дары, предлагаемые свыше каждому из нас поодиночке, «начиная от весьма редких явлений восхищения, восторга и пророческого вдохновения до светлого вразумления и тихих побуждений к добру».)
«Несмотря да недостаток священных слов, мне бы хотелось простыми словами указать на небо, откуда сходит на нас эта божественная сила, и облечь выражениями мои наблюдения о непостижимой простоте и силе высочайшего из всех законов».
«Наши изыскания приводят нас к Источнику, вмещающему в себе и сущность добра, и сущность гения, и сущность жизни; в силу высшего соизволения пробуждаются в нас врожденные способности и стремления. Для отличия от прочих пособий знания, которое есть не что иное, как усвоение преподаваемого метода, мы назовем это сообщение с нами Вечной Премудрости наитием. Наитие, этот неиссякаемый источник мысли и деятельности, от него веет тем животворным вдохновением, которое нельзя отрицать без святотатства и безбожия. Когда мы провидим, что такое любовь, истина, правосудие, — мы сами нимало не содействуем нашему духовному зрению; лучи эти просто и прямо проникают в наше существо; и как бы ни расспрашивали мы себя, откуда и каким образом это взялось? как бы ни домогались отыскать в существе нашем причину этих фактов, — ни философы, ни метафизики не в состоянии дать нам на этот счет ответа. Присутствие или отсутствие вдохновения — вот все, что мы можем утверждать положительно. Каждый из нас может с совершенной ясностью отличать произвольные действия своей души от этих невольных провидений, и человек чувствует, что он обязан благоговейно почитать их Он может передавать их ошибочно и слабо, но он знает, что. они несомненны, как день и ночь. Все мои поступки, руководимые волей, все знания, мною приобретенные, — есть что-то шаткое и случайное. Но внезапное погружение в тишь мысленную, самое простое чувство, вдруг охватывающее мою душу, в то же время и привычны мне, как нечто родное, и, с тем вместе, имеют сладость нездешнюю. Люди бессмысленные будут, разумеется, опровергать наитие, как оспаривают они и убеждения, и еще с большею легкостью, потому что могут смешивать наитие со знанием. Они воображают себе, что я, по собственному выбору, вдумываюсь в тот или другой предмет. Нимало: в провидении руководишься не прихотью, а предназначением. Мне видится этот луч истины- его может увидеть и маленькое дитя, может увидеть со временем и весь род человеческий, хотя может случиться и то, что никто не видел его до меня; тем не менее, мое провидение истины есть факт такой же неопровержимый, как существование солнца».
