Кучино 5-го марта <1930>.
Дорогой Павел Николаевич,
Что Вы должны обо мне думать? Мне только на днях, в связи с Вашим письмом, вскрылась вся степень моего неприличия, в котором я лишь отчасти виноват[1171].
Прежде всего, — спешу отчитаться пред Вами, чтобы хотя снять часть вины с себя; во-первых: уезжая в Армению в прошлом году весной, я Вам написал о случае с «Зифом»; оказывается, — Вы мне писали[1172]; письмо получил для меня П. Н. Зайцев[1173], который его… не передал; и лишь случайно заехав в Кучино в день получения мной Вашего письма, вспомнил про другое, весеннее, которое у него запропастилось, ибо, не веря в почту Армении, он его не переслал в Эривань; а встретившись со мной через 4 месяца, уже не вспомнил; тут его вина, но извинительная: у него столько дел в голове, что случай с пропажей письма вполне извинителен.
Что касается «Ритма», то — верите ли? Я страшно рассеян, когда работаю; и не раз ловил себя в том, что, мысленно совершив некий поступок, потом начинаю думать, что я его и действительно совершил. Так случилось с «Ритмом»; я был убежден, что осенью Вам послал книгу, потому что все лето думал о том, что — вот, мол, пошлю «Ритм» — тому-то, тому-то; и в первую голову — Вам. «Ритм» вышел в Москве, когда я жил в Эриване; книг, кроме пробного экземпляра, не получал; вернувшись в Кучино, к сентябрю, тотчас уселся за ряд работ; и скоро же за 2-ой том «Москвы»[1174], в которую и провалился с головой, глазами, ушами, так что все прочее замаячило издали. Надписав несколько экземпляров «Ритма» и попросив П. Н. Зайцева их отослать из Москвы, я твердо верил, что книгу Вы получили еще в октябре.
Это — от переключенности внимания, верьте мне.
Тотчас же вышлю Вам и «Ритм, как диалектика», и «На рубеже», — как скоро приедет в Кучино П. Н. Зайцев, который подчас с таким самопожертвованием меня выручает там, где во мне обнаруживается неискоренимый, рассеянный путаник. Дело в том, что в Кучине почты нет, а только в Салтыковке (за 2 километра), куда пройти из Кучино подчас трудно, а во время распутицы еще и несносно. Я и передаю заказную корреспонденцию П. Н. Зайцеву; и кроме того: в Салтыковке подчас письма застревают надолго. П. Н. будет у меня дней через пять; а это письмо отправит моя знакомая.
Сам я сижу безвыездно в Кучине, в Москве не бывая; во-первых, — перегружен: «Москва» отнимает и утро, и ночь; пока не свалю ее с плеч, я — раб; кроме того, — срок, контракт (с «Федерацией»). Но думаю, — к маю освободиться. У меня строго размеренный день: за чаем работаю; потом, для свежести головы 3-х-часовая прогулка: 1 ½ часа физкультура (работа со снегом, и всякое там, — считаю себя дворником нашей дачки: хозяева, старички, — где им справиться со снегом!); 1 ½ прогулка; потом обед; потом сон, ибо ночью недосыпаю; с 10 и до 3-х ночи опять работа; с 3 до 5-ти утра — чтение: читаю постоянно. Засыпаю в 6 утра.
Таков мой нормальный рабочий день, — непрерывка; и всякое отклонение от нее разбивают, особенно поездки в Москву, ибо — 2 пропащих дня: день отъезда; и — следующий (возвращения), ибо приходится ночевать в Москве.
В Кучине же я имею все, что нужно для человека, живущего осмысленной жизнью; работа (худож<ественная>, умственная, физическая), природа, мысли больших людей (книги), товарища для бесед[1175] и изредка посещающих друзей.
Но этот род жизни, не похожий на жизнь многих из собратьев по перу, рождает особого рода рассеянность, ибо орбита этой жизни — своя; в ней дни, часы, труды и мысли диктуются из автономии, из зорь, метелей, дум, чтения.
Прожив бурную, очень меня издергавшую жизнь, я полагаю, что к 50 годам заслужил право на независимое созерцание из равновесия и полноты; хорошо склоняться к закату не нервным, с расширенными интересами, с кабинетным чтением.
Но этот же темп и бывает порою источником того, что может выглядеть со стороны странностью. Как-то: не могу написать письма до окончания работы; только поставив точку после оконченной дневной порции, принимаюсь за письма; иначе — работа сорвана (в особенности художественная); а точка ставится порой в 4-ом часу ночи. Так случается: лежит под носом письмо, на которое надо ответить; а катишься по дням без возможности ответить.
Вот почему не тотчас же ответил на Ваше письмо, столь меня испугавшее напоминанием о моей рассеянности.
Кстати, — не слал Вам «Рубежа», конфузясь перед Вами, что Вас полу-обманул с ним; но еще раз скажу: 2 раза «Ленгиз» меня подвел — с драмой «Гибель сенатора» (продержав ее 2 года без всякой резолюции и потом швырнув мне рукопись обратно, без единого объяснения, кроме чиновничьей пометки «Не принята»; я не привык, чтобы со мной так обходились); то же с брошюрой о Берлине[1176]; напечатали, не выслали экземпляров, не уведомили, что брошюра вышла. Знаю, что, имея дело с Вами, этого не случилось бы; и все же, — боялся, что пойдут в недрах «высокого» учреждения раздумия, паузы и т. д., а с «Зифом» все было ясно, просто; и — не формально.
Вот почему и передал «Зифу». Это все я Вам писал весной; и Вы, вероятно, весной же ответили мне. Повторяю: письма я не получил по вине П. Н. Зайцева, — виноватого без вины, ибо он очень рассеян и очень занят; и я его часто удручаю чрезмерно просьбами о помощи.
И потому-то, Павел Николаевич, после невольного конфуза с «Рубежом», я и не предлагаю, конфузясь предложить, свое намерение восстановить I-ый том «Начала века» (пропавший за границей); после «Москвы», которую кончу весной, буду летом его восстановлять во всяком случае; и вполне приемлемо для цензуры. Это — не предложение (мне ли, не исполнившему обещание после Вашего любезного предложения, — предлагать?). Но если бы мне предложили печатать, — это шло бы навстречу моей работе[1177].
Извиняюсь за столь длинное письмо. Еще раз простите[1178].
Остаюсь искренне преданный.
Борис Бугаев.
В последние годы жизни Дмитрий Евгеньевич Максимов (1904–1987), крупнейший специалист по русскому символизму[1180], работал над серией мемуарно-аналитических очерков. Несколько образцов этого жанра успел опубликовать сам автор, несколько осталось в черновых записях и заготовках, обнародованных посмертно[1181]. Среди завершенных очерков — «О том, как я видел и слышал Андрея Белого. Зарисовки издали», он впервые увидел свет в журнале «Звезда» в 1982 г. (№ 7)[1182]. В нем с исключительной выразительностью и глубиной воссоздан образ писателя, каким он воспринимался во время его публичных выступлений в Петрограде в первой половине 1920-х гг., а также детально описана единственная личная встреча с Белым, продолжавшаяся 5 июня 1930 г. около шести часов. Первоначально Д. Е. Максимов собирался написать и вторую часть этого очерка, посвященную вдове писателя К. Н. Бугаевой (1886–1970), с которой его связывали долгие годы знакомстве и интенсивная переписка.
