Мой привет «Вольфиле»; любите «Вольфилу»; привет: Р. В., Штейнбергу, Эрбергу, Соне Каплун, <Надежде> Михайловне, Виссель[1116]. Всем, всем, всем. Мой адрес. Berlin. W<est>. Passauer Strasse 3. III Stock bei Albert. ____________________________ Ax, как протянута сейчас моя душа к Вам: Вы — милая!
2 Берлин. 29 декабря 1921 г.
29 декабря. 21 года № 3.[1117] Милая Елена Юльевна, — вот опять: пишу. И пишу — ни о чем. Из-под гаммы чаще тяжелых чувств блеснет золотое и ясное: «Ни о чем». И это «ни о чем» отдаю Вам. Будьте духом со мною: мне очень тяжело, тяжелей, чем в России, хотя быт жизни — иной: комфортабельный, питательный, часто кафэ-кабарейный. И вот: несмотря на кафэ и на то, что сравнительно с Россией я утопаю в комфорте, — на душу мне навалились тяжелые камни. Встре<ча> с Асей, восприятие фигуры Доктора (иное, чем прежде), самый ритм здешнего антропософского воздуха (я его не критикую: я только не в состоянии установить никакого контакта с антропософами, вышедшими на внешнюю арену жизни), — все это вместе: тяжелый, лежащий на душе камень; идешь к русским, и — русские здесь не те; и среди них вьются кляузы, сплетни; постоянно: в какой-нибудь очередной гадости; не успели организовать «Вольфилу», а уже разные Мине[1118] ведут подкопы; все это закупоривает в себя, а в себе находишь тяжелое; так ищешь друга, а друга нет: Ася, — друг, который сбежал от меня, оставил меня одного. И часто идешь в пивную; и находишь утешение…. в пиве. Работа тоже как-то не клеится; <с> сентября до декабря непрерывная тормошня до такой степени развоплотила мою рабочую сосредоточенность, что работаю 1/10 рабочей силы… Подумайте: одно трехнедельное сидение в Ковно, где у меня не было комнаты, — сидение вынужденное в кафэ оставило след. И потому-то особенно я протянут весь к Вам: знаете, — за последние недели в Петрограде я так привык к Вам; знаете, Елена Юльевна, я очень по-хорошему, по-человеческому душой привязался к Вам: не забывайте меня. — Да? Нет? Не забудете? Б. Бугаев. P. S. Это — третье письмо: пишите, какое вы получили. Буду письма номеровать. Мой адрес: Berlin. W<est>. Passauerstr<asse> 3, III Stock, bei d’Albert. 3 Берлин. Конец декабря 1921 г. — начало января 1922 г.
[1119] Милая Елена Юльевна, — Так рвутся навстречу Вам слова; и какие-то невнятные душевные жесты приподымаются; вижу — будущее: хорошие, хорошие разговоры наши мне видятся; приоткрываются какие-то горизонты, но — смутно; милая Вы, хорошая; нет, позвольте на расстоянии Вам сказать несколько хороших, хороших слов… А вот не умею: научите. Видите, как беспомощно я с Вами говорю; и не в словах дело: в улыбке, в жесте. Хочется Вам сказать: «Спасибо за все!» Мне очень тяжело сейчас от смутного разочарования: что-то — отходит; и что-то — вспыхивает вдали. И пусть эта вспышка стоит — новой, возможной зарей; а то, на чем поставлена точка, — стерпится, заживет. Я не говорю ни о людях, ни об идеях, а о какой-то тональности подхода к действительности; но в новой тональности — я вижу: Разумника Васильевича, и Соню[1120]. И — особенно Вас. Вы мне дали радость в последних минутах наших встреч, как смутное обетование, как песнь. И этою песнью Вы мне помогли (Ваше письмо — мне, больному, в Москву, — да, оно было реальным…). Видите — вновь невнятен, но именно хочется быть невнятным; и «ни о чем». В «ни о чем» — Всё. Не забывайте меня: пишите. И пишите всё, всё, всё: как хотите, и что хотите: невнятное, так невнятное; внятное, так внятное. Ну? Господь с Вами. Вы — милая. Борис Бугаев. Passauerstrasse 3, III Stock, bei d’Albert. Berlin. W<est>. Это — третье письмо Вам. 4 Берлин. Начало января 1922 г.
[1121] С Новым Годом, — Милая, милая, милая, милая, милая, Елена Юльевна, — — вот сколько раз «милая» — — не сéрдитесь?.. Я все протягиваюсь к Вам: писать хочу. Протягиваюсь, — и не нахожу слов. С тех пор как живу в Берлине — слова облетели; ведь они — листья прошлого; а прошлое мое, 1912–1921 год (десятилетие)[1122], замкнулось в Берлине; и — отлетело все; похоже, что я, как змея, меняю кожу; а, может, без кожи чувствую себя, как… без всего: просто не змея, а человек с ободранной кожей; люди с ободранной кожей, как известно, умирают (не то, что змеи); и собираюсь: не то умереть, не то… остаться жить; но… — словом: что может переживать человек без кожи, кроме боли… Нет: есть; есть любовь к людям, к правде, к маленькому, но настоящему, «так говорит правда»[1123] — какая-то правда во мне говорит; и она — убийственно горькая: ощущаю себя только Фаустом перед «Schale»[1124]. С отодранной кожей остались слова, мысли, лекции, мнения, взгляды: ничего не знаю; даже не знаю, каково мое отношение к жене, к Штейнеру, ко всему, от лица чего я говорил: еще ничего не знаю, ибо еще не знаю, буду ли жить. Иногда, приходя вечером домой, заваливаюсь с руками на стол; и — не знаю, что делать с собой; иногда укладываюсь в постель с 9 вечера; и лежу с открытыми глазами до 12 часов следующего дня. Может быть, если б видели меня, такого, — отвернулись бы от меня. — — Вот тут-то хочется рвануться, вскрикнуть и протянуть кому-то — руки: тому, кто эти протянутые руки подхватит; рванусь, вскрикну, протяну руки в Россию (— кто их подхватит?); и — представьте: встаете Вы. И я, с моими стиснутыми от боли зубами, — никому не пишу: пишу Вам — почему?.. Не знаю. Вероятно, доверие есть. И не умею ничего, ничего сказать, кроме одного слова, что Вы — милая… ……Вот! Отчего Вы не пишете: мне именно от Вас нужны письма, а писем ни от кого (и от Вас в том числе) нет. Пишите же. Ваш Борис Бугаев. P. S. Passauerstr<asse> 3. Bei d’Albert. Berlin. W<est>. P. P. S. Передайте Соне[1125], что я послал ей 3 письма; и Кларе Гитмановне[1126], что таки (конечно, как же иначе!) потеряли мою корзинку с книгами: я от бешенства стискиваю зубы; эдакое хамство!.. Поставили в критическое положение: без книг Блока не могу работать, не могу издать «Котика Летаева»…[1127] Потеряны рукописи стихов: пусть она нажмет все пружины, чтобы отыскались мои книги. 5 Берлин. 17 января 1922 г.
Милая, хорошая, родная моя Елена Юльевна, — как? Не получили Вы моих писем? Ведь я уже до 5 писем написал… Ужасно, ужасно, что кто-то между Петербургом и Берлином рвет письма. Ужасно, что есть чертова иллюзия, будто почта циркулирует; мы пишем друг другу совершенно невинные письма, оплачиваем марки, получаем расписки в том, что письмо отправлено, а — какой-то диавол сидит; и — рвет тупо, бессмысленно письма… После Вашего письма, преисполнившего меня счастьем, у меня отвалились руки писать Вам: значит, — 5 писем пропали… Пропадет и это письмо… Обрываю жалобы. Пишу в пространство — — Милая, — и я люблю Вас; и действительно: Вы — милая, милая, милая, милая, милая. Я люблю Вас — слышите? Одно письмо к Вам я разорвал: оно слишком показалось мне безумным. Убоялся. Но… — простите, но — верьте: бездумно, бесцельно хочу Вам отсюда говорить слова последние; а — рука отклоняет: не позволяет закрепить на бумаге все то, что взвихривается в сознании. Помните, что последний день, вечер, когда мы виделись, лег в моем сердце; глубоко, глубоко врезался; наши последние встречи для меня — радость. Мне кажется, что я — люблю Вас… Да, да… Я помню Вас: к Вам протягиваю руки: любите меня; люблю, люблю, люблю, люблю Вас! Вы — мое цветочное забвение; и Вы — мой друг, настоящий, прекрасный; с Вами я мог бы быть всяким: братом, собеседником, другом, просто маленьким, и — любящим Вас. Не угашайте чувства общения. Не знаю, что пишу: пишу безответственно: (так и принимайте эти слова), но — я хотел бы, чтобы Вы позволили мне словами Вас приласкать: Вы — милая, милая, милая, милая, милая; когда я думаю о Вас, — все зацветает такими душистыми цветами. Не знаю, почему это так, но — это так; вообще, — я ничего не знаю; знаю одно: не забывайте меня, как я не забываю Ваш образ; я протягиваю ему руки, я так хочу слышать Вас, говорить с Вами; и — не говорить, а — вместе слушать сказку. Боже мой, до чего я глуп, что пишу так «ни о чем» Вам. Но не сердитесь; Вы же — мне милая, милая, милая, милая, милая, милая, милая, милая!.. Вот какая нечленораздельная речь моя; это — от той теплоты сердечной, которую я ощущаю, когда вспоминаю наш последний вечер вместе. Христос с Вами. Любящий Вас Борис Бугаев. вернуться Р. В. — Разумник Васильевич Иванов (Иванов-Разумник); Конст. Эрберг (псевдоним Константина Александровича Сюннерберга, 1871–1942) — поэт, теоретик искусства, критик; деятельный участник «Вольфилы»; Надежда Михайловна Меринг (1892-?) и Екатерина Юстусовна Виссель — члены-соревнователи «Вольфилы», слушательницы лекций и участницы занятий под руководством Белого. Ср. письмо Н. М. Меринг к Белому перед его отъездом в Германию (9 октября 1921 г.): «…самое мое глубокое расположение к Вам так живо в душе, что всегда я буду думать о Вас самыми светлыми пожеланиями радости, счастья, удач» (РГАЛИ. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 225). вернуться Видимо, ошибка в нумерации: следующее за этим письмо Белый также называет третьим. вернуться От фр. mine — мина, подкоп; вероятно, намек на Н. М. Минского, товарища председателя Совета берлинской «Вольфилы» (председатель Совета — Белый), а также на карлика Миме из тетралогии Р. Вагнера «Кольцо нибелунга». Прочитанный в «Вольфиле» 24 января 1922 г. доклад Минского «От Данте к Блоку» вызвал полемические возражения со стороны Белого (см.: Белоус Вл. Вольфила. Кн. 2. С. 306, 346). вернуться Датировано Е. Ю. Фехнер: 14. I. 22 г. (видимо, день получения). вернуться Датировано Е. Ю. Фехнер: 15. I. 22 г. (видимо, день получения). вернуться Подразумевается время, прошедшее после встречи Белого с Р. Штейнером (в мае 1912 г.), определившей на долгие годы его судьбу. вернуться «Так говорит правда» — название философского этюда Белого, опубликованного в «Записках мечтателей» (№ 5. Пб., 1922. С. 108–126). вернуться Die Schale (нем.) — чаша, бокал. Имеется в виду сцена из 1-й части «Фауста» Гете («Ночь»), в которой Фауст намеревается выпить чашу с ядом. вернуться С. Г. Каплун. Е. Ю. Фехнер была дружна с нею, навещала также А. Д. Бугаеву, мать Белого, жившую тогда в квартире Б. Г. Каплуна. «Они все очень любезны и предупредительны. Особенно Софья Гитмановна, — сообщала А. Д. Бугаева Белому 19 января 1922 г. — Почти все вечера я у них, много говорим о тебе. Елена Юльевна тоже бывает у меня». О встречах с Е. Ю. Фехнер А. Д. Бугаева упоминает также в письме к Белому от 1 февраля 1922 г. (РГАЛИ. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 160). вернуться К. Г. Штрум (1892–1953) — сестра С. Г. Каплун. Перед отъездом в Германию Белый оставил ей и ее сестре Марии Гитмановне Белицкой доверенность на право издания своих сочинений. вернуться Книги Блока были необходимы Белому для работы над «Воспоминаниями о Блоке» (Эпопея. № 1–4. М.; Берлин, 1922–1923); отдельному изданию романа «Котик Летаев» (Пб.: Эпоха, 1922) предшествовала его публикация в двух сборниках «Скифы» (<Пб.>, 1917), которые, видимо, также пропали в числе других книг, принадлежавших Белому. |
