— Как бы не влетело в окно что-нибудь…

— Молчи, — сурово сказал Быков. — Сводник! Укрыватель…

Стреляли близко. Был слышен даже протяжный крик:

— А-а-а…

Гремели запоры ворот, хлопали двери, где-то два топора рубили дерево, визгливый бабий голос тревожно крикнул:

— Садами беги…

Подойдя к окну, Быков увидал, как по улице проскакал чёрный конь, ко хребту его прирос человек, это сделало коня похожим на верблюда, а по неровному цоканью подков было слышно, что конь хром. Прижимаясь к заборам и стенам домов, в сумраке быстро промелькнули три фигуры, гуськом одна за другою, задняя волокла за собою какую-то жердь, конец жерди шаркал по камням панели, задевал за тумбы.

«Воры», — решил Быков, чувствуя, как внутри его грозно растёт тишина, пустота, а в ней гулко отражаются все звуки и тонут, гаснут мысли. Вот провыла пуля, шелохнулись сухие листья на деревьях.

«Рикошет», — определил Быков и услыхал робкий голос Кикина:

— Вы бы отошли от окна…

Он толкнул Кикина в плечо.

— Бунт, значит?

— Восстание рабочих, Егор Иваныч…

— Яков, Яшка — в бунте?

— С кононовскими он…

— Иди, — сказал Быков, протянув руку в окно, на улицу. — Иди, позови его! Сейчас же шёл бы домой. Что ж ты, подлец, молчал, скрывал?..

Кикин виновато пробормотал:

— Яша говорил вам: с оружием в руках…

— Иди! Погибнет Яшка — жить не дам тебе!

Челюсть Быкова так тряслась, что казалось — у него отваливается борода. Вытянувшись, как во фронте, серый, высокий, он стоял в мутном пятне окна, вытаращив глаза, щёлкая зубами, ноги его дрожали, и халат струился, стекал с костей его плеч.

Кикин исчез.

— Я — домой, — повторила сестра милосердия.

Не отводя глаз с улицы, налитой туманом, Быков тяжело опустился в кресло. Стреляли меньше, реже, тюкал топор, что-то упало, бухнув по забору или воротам, ломая доски. Непонятно было: почему так туго натянулись и дрожат проволоки телеграфа? Затем, неестественно быстро, в улицу всыпался глухой шум, топот ног, треск дерева, и знакомый, высокий, но осипший голос крикнул:

— Снимай ворота! Там бочки на дворе, — выкатывай…

«Это у меня на дворе бочки», — сообразил Быков.

А на улице под окнами кричали:

— Вяжи проволоку за фонарь! Тяни поперёк улицы… Р-руби столбы… Ногу, ногу, чёрт…

— Тут — Яшкин голос, — вслух сказал Быков. — Его!

Думать о том, что делает Яков, — не хотелось, но Быков всё-таки бормотал, ложась грудью на подоконник:

— Защищает. Не пускает.

Сестра совалась из угла в угол комнаты, причитая: — Ой, господи! Го-осподи… Грабители…

— Сядь! — крикнул Быков. — Вот я тебя — палкой! Молчи…

И, взяв палку, которой стучал в потолок, вызывая Кикина, он показал её сестре. У него всё тряслась челюсть и волосы усов лезли в рот, он дёргал усы, бороду, но челюсть отпадала, и всё грозней становилась тишина внутри, глубже пустота, куда вторгался с улицы шум, крик, треск дерева и отдалённые звуки выстрелов.

— Ставь на-попа! — командовал чей-то бас у ворот. Уже посветлело, в тумане фигуры людей очертились достаточно ясно, их было не больше сотни, они сгрудились влево от дома Быкова и заваливали улицу, перегораживая её телеграфными столбами, тащили их за проволоку, как сомов за усы. Со двора соседей несли прессованное сено, выкатили телегу, ухая, раскачивали забор, на эту возню слепо и стеклянно смотрели окна молчаливых домов, и было видно, как за стёклами изредка мелькают тени людей.

Вдали военный рожок резко пропел сигнал сбора.

— Берегись, — крикнул бас, что-то затрещало, заскрипело и рухнуло на камни мостовой.

— Крушат, — вслух сказал Быков, обращаясь к сестре и как бы требуя её совета. — Слышишь? Ломают!

Вздрагивая от холода, запахнув халат на груди, он высунулся в окно ещё дальше и увидал, что Яков, с ломом на плече, бежит к воротам, а за ним бегут ещё человек десять, с винтовками в руках, с топорами, один — с оглоблей, они все сразу ударились о ворота, Яков кошкой перелез во двор и закричал:

— Снимай полотно ворот! Бочки бери…

Всё это было невероятно, как сон, Быков смотрел и не верил глазам. Разбудил его истерический вопль сестры:

— Ой, грабители…

Ворота распахнулись, люди вбежали во двор.

— Стой! — крикнул Быков, собрав все остатки сил в этот крик. — Стойте, дьяволы! Яшка — гони их!

Он увидел поднятое вверх круглое, как блин, лицо Якова, услышал его крик:

— Обманули, дядя! Бьют людей…

И вслед за тем жалобно раздался голос горбуна:

— Егор Иваныч — отойдите!

Левое полотно ворот приподнялось, покачнулось и с грохотом упало во двор, люди вцепились в него, потащили на улицу, а другие начали раскачивать второе полотно, выкатывать бочки, и среди них суетился маленький, горбатый человечек.

Тогда Быков, матерно ругаясь, схватил горшок с кактусом и метнул его во двор, в людей. Горшок упал далеко от них, Быков видел это, но закричал сестре:

— Давай цветы, стулья давай, всё!

Он крикнул достаточно устрашающе, женщина, согнувшись вдвое, молча заметалась по комнате, снося горшки цветов с подоконников, пододвигая руками и ногами стулья, а Быков, качаясь, размахивался остатком сил, стонал от боли и метал вниз, в людей, всё, что мог поднять, бросал, храпел и дико ругался.

— Яшка — убью! Коська, урод…

Кто-то выстрелил, тонко звякнуло стекло, с потолка посыпалась штукатурка, сестра, взвизгнув, села на пол, упираясь в него руками, Быков обернулся к ней и крикнул:

— Врёшь, жива! Давай, стерва…

И одновременно на улице, очень близко, защёлкали выстрелы, а под воротами тонкий голос завопил:

— Обошли-и…

Быков видел, как племянник присел и пополз во двор, волоча ногу, а бородатый человек, бросив оглоблю, опрокинулся навзничь, стукнувшись головою так, что с неё слетела шапка; тотчас же вынырнули из тумана и явились у ворот согнутые, серые солдаты, высунув вперёд себя штыки, вскрикивая:

— Сдавайсь! Ложися…

Стреляли по бегущим.

Быков дико захохотал и, вытянув руку, тыкая ею вниз, топая ногами, заорал, захрипел:

— Этого колите, вон — ползёт, в шляпе, коли его! Горбуна, — вон присел за бочкой, горбатого-то…

Сестра милосердия, раскрыв другое окно, тоже выла:

— Колите!.. Колите, гоните…

Это забавное столкновение разыгралось на репетиции четвёртого акта известной пьесы «Дорога избранных».

Началось с того, что режиссёр, утомлённый безуспешностью героических попыток своих приблизить артистов к тайному смыслу пьесы, сказал, не скрывая досаду:

— Отдохнём, господа, минут пять.

Вынув часы, глядя близорукими глазами на циферблат, он подошёл к рампе и вызывающе взмахнул головою пред пустым мешком зрительного зала; в чёрной глубине мешка одиноко замер жалкий, красноватый огонёк, едва освещая верхнюю часть какой-то двери. Можно было думать, что там, за дверью, тьма ещё более густа и уже безгранична.

Режиссёр пользовался репутацией новатора и, рассматривая артистов как музыкальные инструменты, которые он должен настроить, — презирал их. Он был одет в бархатную блузу, и от него исходил странный запах — как будто человек этот только что позавтракал очень душистым мылом. Маленький, узкогрудый, на тонких ножках с вывернутыми коленками, с большой головою в чалме волнистых волос, он искусно сделал свое синее, бритое, длинноносое лицо страдальческим, навеки брезгливым лицом человека, который осуждён украшать собою мир людей глупых и бездарных. Крепко поджимая толстенькие, очень красные губы, прищурив глаза — их зрачки напоминали цветом спелую сливу, — он смотрел на всё и ни на всех безнадёжно и, казалось, молча упрекал:

«Это — не так».

Один из врагов его, рецензент, утверждал, что, говоря о «Скупом рыцаре», режиссёр «обмолвился»:

— Я не отрицаю, Андрей Степанович Пушкин даровитый человек.

Из глубины сцены режиссёр был похож на гнома, который молча вызывает в помощь себе духов тьмы.