— Бредит! — отозвалась сестра.
— Дайте ему на ночь морфию. Тут уж ничего не поделаешь.
И врач ушел.
Вскоре больной снова завел свой безостановочный графофон.
— Самую большую радость доставлял мне сад с юго-восточной стороны дома. Он был покрыт желтой соломой и в пасмурную погоду весь светился, словно под лучами солнца. Когда же землю перекапывали, на поверхность Вылезали мириады стеклянных осколков, всякий из которых, если было ясно, отражал солнце и сам превращался в миниатюрное солнышко; при луне же землю усеивало множество крохотных лун. Садовник уже начал возиться с парниками; мне предстояло в пятый раз наблюдать за тем, как он сажает, поливает, проветривает, снимает урожай. Он посыпал чернозем желто-соломенным солнцем, вынес в сад половики и рамы со стеклами, но взяться за лопату ему не пришлось. На смену садовнику пришли мужчины в похожих на дыни шлемах, которые принесли шесты и цепи, стали мерить и межевать, высчитывать и нивелировать. Тут я понял, что намечается строительство, и обрадовался, что зеленому глазу будет не дотянуться до меня, что здесь воздвигнут каменный курган, под которым похоронят наше прошлое, сотрут его с лица земли, предадут забвению! Наконец строители принялись ковыряться в земле, но стоило им срубить деревья, как вражеский дом предстал передо мной отчетливей прежнего. Теперь я разглядел растения на подоконнике — фикус, несколько кактусов и филодендрон, напоминающий морскую водоросль ламинарию; мне стал виден градусник, и я выучил узор на портьерах. Дом моего врага был не наемный, а собственный, но всего лишь двухэтажный, так что я утешал себя словами: «Ну погоди, сосед! Скоро у тебя в окнах не будет ни солнца, ни луны, твои цветы погибнут от недостатка света, а вместе с ними помрешь и ты!» Мне казалось вполне естественным радоваться тому, что враг будет уничтожен, тогда как я не пошевелю и пальцем; более того, я понимал, насколько сильно потеряет в цене его особняк, когда свободное пространство перед ним застроят и во вражеские окна смогут пялиться жильцы пятиэтажного доходного дома. Итак, заложили фундамент и дом начал расти ввысь… На чем, бишь, я остановился? Ага, «Марш Фалькенштейна! Запись фирмы «Нактигаль»!». Потом львиная шкура, ларь для льда и Капелла… После нескольких недель в одиночестве я безумно заскучал по сыну. Когда-то мы с женой договорились, что мне при любых обстоятельствах разрешено будет поддерживать отношения с ребенком, хотя бы из соображений его пользы, чтоб ему не выходить в жизнь безотцовщиной. Мать все-таки вовремя смекнула, что она смертна и может в любую минуту отойти в мир иной, отчего ребенок, если мы с ним будем чужие, останется круглым сиротой. Теперь я решил разузнать, позволят ли мальчику прийти ко мне. Я попросил служанку позвонить им по телефону, а сам стоял в коридоре, ожидая ответа. И вот какой получился ответ: «Супруга уехала в неизвестном направлении!» Тут на меня обрушилась ужасающая пустота, и я стал еще сильнее тосковать по сыну, потому что мне казалось, будто я чувствую, как и он скучает обо мне. Я быстро смекнул, где они прячутся, и направился было к телефону, но вспомнил, что звонить туда нужно через компанию «Рикстелефон», доступа к которой у меня не было. Впрочем, я мог воспользоваться телефоном нижнего соседа, который со всей семьей находился в отъезде, путешествовал. Я спустился на один этаж, позвонил в дверь, и прислуга впустила меня в кабинет хозяина. Наконец-то я очутился за этими дверями, мимо которых проходил четыре с лишним года. Я тут же позвонил, и мне сообщили, что придется ждать звонка со станции; ожидание могло затянуться, поскольку я был в очереди семнадцатым. При всей нетерпеливости моей натуры на меня вдруг нашло какое-то циническое спокойствие перед неизбежным, я уселся в хозяйское кресло и принялся изучать обстановку, тем более что подготовил служанку к возможной задержке. Двери в квартире стояли нараспашку, так что я мог безо всякого шпионства осмотреться по сторонам и заглянуть в каждую комнату, где моему взору явилась опутывавшая квартиру паутина печали. Сверху я слышал всю историю возникновения и развития этого брака, хотя не был знаком с действующими лицами, почти не сталкивался с ними на лестнице и совершенно не представлял сцену, на которой развертывался сей спектакль. Молодожены поселились в нашем доме, когда я вступал во второй год своего супружества… Началось все с приобретения мебели, обойных работ, переезда. В день свадьбы я сошел этажом ниже и, заглянув в прорезь для корреспонденции, увидел не только прихожую, но и залу со столом, уставленным цветами и канделябрами, которые уже зажгли, с минуты на минуту ожидая новобрачных. Горевшие неподвижным пламенем белые стеариновые свечи, безмолвная гармония красок, исходившая от ваз с цветами, вынудили меня застыть на лестнице, как застывает нацелившийся охотник; однако стоило мне подняться на ступеньку выше, по-прежнему не отрывая взгляда от прорези, как в глаза бросились серебряная ваза с фруктами, два бокала венецианского стекла и позолоченная лёдница. В точности как было у нас наверху год тому назад! Ничего, завтра они сбросят маски! — подумал я.
И вот они женаты неделю. Я уже посмотрел на дверной дощечке, кто такой муж, — оказалось, архитектор, фамилия мне неизвестная; тот вечер я провел не дома, и к моему возвращению свет на лестнице был погашен. С самого первого этажа до меня донеслись звуки фортепьяно, и, поднимаясь по хитроумной винтовой раковине парадного хода, я словно брел в хаотическом крещендо мрака и музыки, достигшем апогея на третьем этаже, где мрак попахивал первосортным табаком. Тут, впрочем, я разглядел во тьме три пламенеющих пятна. Я зажег спичку и очутился лицом к лицу с тремя облаченными во фраки господами, которые вышли на площадку выкурить по сигаре — представьте себе, в темноте! Это был первый бал! На четвертом этаже мне было слышно и музыку, и сотрясающие мою люстру танцевальные па, и гул голосов, и смех за ужином, и тосты за здоровье молодых, и застольные песни, и, наконец, весь репертуар графофона. Я радовался вместе с новобрачными и без сожаления пожертвовал ночным сном, как бы возложив его на алтарь их благополучия и счастья. Танцы, между прочим, продолжались до утра, и я обратил внимание на прозвучавший несколько раз вальс «Le Charme». Совершенно очевидно, что это любимый вальс юной супруги!.. На другой день, ближе к полудню, когда муж был на службе, молодая жена заиграла «Le Charme», тихонько, томно, словно вторя звукам вчерашнего бала. Однако же она играет не для супруга, подумалось мне; я вспомнил курившего на площадке темноволосого сердцееда со взглядом убийцы и, отбросив дурную мысль, проникся сочувствием к юной деве, прощавшейся теперь со своей юностью, кокетством, танцами и готовившейся встретить суровую действительность… Муж пришел к обеду лишь около шести; я слышал, как он еще из передней приветствовал жену раскатившимся по всей квартире широким зевком, на который та ответила поцелуями и потоком нежных слов, вопросов, сожалений. Должен к своей чести признаться, что я не подслушиваю и не подсматриваю; просто я в основном сижу дома один и работаю, пишу, а потому невольно слышу, что происходит вокруг; к тому же у меня нет собственной жизни, так что приходится жить чужой.
А жизнь новобрачных текла весьма стремительно. Там давали обеды, чаще всего по воскресным дням, — насколько я понял, с приглашением родителей обоих молодоженов. После угощения играли à quatre mains[25], всегда начиная с того из «Венгерских танцев» Брамса, первые такты которого очаровывали меня не меньше шумановского Aufschwung[26]; но от популярной песенки во второй фразе мне уже хотелось завыть по-собачьи, в точности как это бывало с некоторыми сонатами Бетховена, где Largo Maesto[27], вековечные звуки которого словно исходят из глубины человеческой души, вдруг сменяется Wiener Gassenhauer[28]. Изредка после музицирования устраивались импровизированные танцы, и тогда неизменно звучал «Le Charme», но настоящих балов больше не закатывали. И вот наступает период относительной тишины: разумеется, супруга продолжает играть на фортепьяно, однако репертуар ее довольно ограничен и зауряден, хотя и не без приятности. Больше всего из него я люблю пьесы Петерсона-Бергера[29] «Летняя песня» и «Прибрежные волны», которые можно слушать без конца, поскольку в них есть что-то непреходящее и они не утратили своей прелести даже после четырех лет постоянного к ним обращения.
