Алексей.Ну?

Георгий Дмитриевич.Тебе кажется это диким? О чем ты думаешь?

Алексей.Да все о том, как ты плохо стреляешь. Послушай, Горя, если тебе не больно об этом говорить… я все никак, брат, не могу представить… Кто он, ну, этот самый?

Молчание.

Коромыслов, да?

Георгий Дмитриевич.Почему Коромыслов? (Подозрительно.)Почему Коромыслов? У тебя есть какие-нибудь данные? Почему Коромыслов?

Алексей.Постой, какие данные… я просто спрашиваю тебя.

Георгий Дмитриевич.Но ты сказал: Коромыслов.

Алексей.А, черт! Перебирал всех, кого знаю, ну и он самый интересный, художник, наконец, и вообще красивый человек. И Катя у него часто бывала, и вид у него такой, что он это может… ну, доволен? Вот мои основания.

Георгий Дмитриевич.Нет, ты с ума сошел: Коромыслов! Павел — мой друг, настоящий, единственный, искренний друг и… Ментиков, да, да, не делай большие глаза, — Ментиков!

Алексей.Постой, я не делаю глаза… Какой Ментиков? Аркадий Просперович, этот? Ментиков?

Георгий Дмитриевич.Да что ты затвердил! Этот, ну да, этот, потому что другого нет и… перестань же, Алексей, я тебя прошу. Человек каждый день бывает у нас в доме, а ты припоминаешь его, как будто первый раз в жизни услыхал. Что за комедия!

Алексей.Это ничтожество? (Разводит руками.)Ну, Горя, конечно, ты сейчас в таком состоянии, но я был лучшего мнения о… ну, да ты уж не сердись, брат: я был лучшего мнения о твоих умственных способностях.

Георгий Дмитриевич.Да?

Алексей.Да. Стрелял в человека, только случайно его не убил — и за что? В конце концов, пожалуй, и хорошо, что ты не умеешь стрелять: ты мой старший брат, и я вообще многим тебе обязан, но я прямо скажу — таким людям, как ты, нельзя давать в руки оружия. Прости.

Георгий Дмитриевич.Ах, Алексей, Алексей!

Алексей.Да. Прости.

Георгий Дмитриевич.Куда ты?

Алексей.К Кате.

Георгий Дмитриевич.Милый ты мой мальчик! У тебя мускулы, как у атлета, из тебя вырабатывается стойкий, сильный и даже красивый — да, да, красивый! — мужчина, но тебе всего двадцать три…

Алексей.Двадцать два пока.

Георгий Дмитриевич.Двадцать два года, и ты ничего не понимаешь! Ты думаешь, что в жизни страшны и опасны только сильные, — нет, голубчик, сильные страшны лишь для слабых и ничтожных. А для нас, сильных, для таких, как ты и как я, пожалуй, — страшны именно ничтожные. Как может Павел Коромыслов отнять у меня женщину… жену, когда я сильнее Коромыслова, так же по-своему талантлив, так же умен, и, наконец, приемы борьбы у нас одни и те же! Но ничтожество, которого не опасаешься, которого ты даже не замечаешь, потому что оно ползает ниже уровня твоего взгляда; ничтожество, у которого свои аппетитцы, желаньица, которого ничем нельзя оскорбить, которое втирается, терпит плевки, страдальчески хлопает глазками и, наконец, в одну из тех минут, когда женщина…

Алексей.Это невыносимо слушать!

Георгий Дмитриевич.Да? И ничтожество еще тем соблазнительно для женщины, Алеша, что с ним нет греха. Разве он человек? разве он мужчина? Так, подползло что-то в темноте, и… Потом его можно выгнать, потом все можно забыть… искренно забыть, как умеют забывать женщины, забыть даже до возмущения, если кто-нибудь осмелится напомнить. Как? Я? — с ним? Правда, иногда от ничтожеств родятся дети… У нас нет коньяку? — это вода, а не вино. Дай мне коньяку, скорее!

Алексей молча ищет в буфете.

Меня потягивает так, будто я смертельно хочу спать.

Алексей (не оборачиваясь).Реакция.

Георгий Дмитриевич.Уже? Нет, для реакции рано. Ну, что же?

Алексей.Коньяку нет, Горя. Можно добыть, если хочешь, я пошлю Фомина.

Георгий Дмитриевич.Нет, не надо. Ты заметил, что Екатерина Ивановна последнее время была неразлучна с этим господином?

Алексей.Он и у тебя был на побегушках.

Георгий Дмитриевич (смеется).Да, да! В том-то и ужас, Алеша, в том-то и ужас, что он очень услужлив и даже мил — даже мил. Он всегда под рукою, и еще то приятно, что над ним всегда можно посмеяться, поострить… Впрочем, я, кажется, сейчас не могу говорить.

Алексей.Тебе нехорошо.

Георгий Дмитриевич.Одним словом, она была с ним на свидании, у него в номерах. Она говорит, что ходила затем, чтобы дать ему по морде, и дала! Он, видишь ли, уже два года пристает к ней, умоляет, пишет письма…

Алексей.Почему же она сама не написала ему? — или не сказала тебе?

Георгий Дмитриевич.Да вот — почему? Потому, видишь ли, что она ему и писала и говорила, да он не верит.

Алексей.По физиономии можно было и у нас в доме дать.

Георгий Дмитриевич.Ты думаешь? Ну вот, а она пошла к нему для этого в номера и была там два часа… да, да, не удивляйся точности, два часа с минутами. Я был на улице.

Алексей.Анонимка?

Георгий Дмитриевич.Да. Коньяку нет?

Алексей.Я уже сказал тебе, что нет… Я бы не пошел.

Георгий Дмитриевич.Ты думаешь, я придал значение этому… визиту? Нет, ни малейшего, и поверь мне, Алеша, мне было смешно. Вот, думаю, посмешу ее. И все улыбался, все улыбался! (Смеется.)Ведь, ведь как хочешь, Алеша, шесть лет! Правда, в последний год я видел ее мало: я занятой человек, я общественный деятель, у меня шея трещит от работы!.. и не могу же я следить за каждым ее шагом ….

Алексей.Конечно.

Георгий Дмитриевич.У меня своего дела много! Знал, что все хорошо, и дети здоровы, и… ну, да что! И вечером, уже вечером, с явным намерением спрашиваю ее, улыбаюсь, — идиот! — и спрашиваю: отчего… отчего у тебя такие томные глаза, Катя? — Разве? — Все улыбаюсь: где ты была сегодня утром? И…

Алексей.Ну?

Георгий Дмитриевич.Солгала. Я ничего не стал говорить ей, но, Алеша, что со мной было в тот вечер! Ко мне приклеилась эта подлая улыбка, — ведь она была не без хитрости, Алеша! — и ничем не могу стереть ее! Лежу на диване и плачу, а сам у… у… улыбаюсь. (Отходит в угол, некоторое время стоит лицом к стене).

Алексей.Горя!

Георгий Дмитриевич (не оборачиваясь).Если бы… сегодня… ты не вырвал у меня револьвера… Молчи, молчи! Я сейчас.

Алексей.Горя! Я позвоню Коромыслову, пусть приедет.

Георгий Дмитриевич.Павлу? Позвони. Павлу позвони. Сегодня она тоже лгала в начале разговора… да и в конце тоже. Позвони Павлу, да еще… Нет, ничего, позвони и скажи, что очень нужно, необходимо.

Алексей.Я быстро. Только дома ли он? Ну, ну, Горя, я сейчас.

Уходит в кабинет. Георгий Дмитриевич один. Медленно бродит по комнате, лицо его выражает открытое горе. Входит Вера Игнатьевна.

Вера Игнатьевна.Горюшка, пойди поцелуй детей. Катечка тебя зовет, плачет…

Георгий Дмитриевич.А она?

Вера Игнатьевна.Она уехала, Горюшка, она вперед поехала с Сашей. Дети с бонной поедут.

Георгий Дмитриевич.Уехала?

Вера Игнатьевна.Да, к Дементьевым. Пойди, Горюшка, детки тебя ждут.

Георгий Дмитриевич.Нет, не хочу.

Вера Игнатьевна.Катюшка плачет.

Георгий Дмитриевич.Нет. Пусть едут.

Вера Игнатьевна.Благослови их, Горюшка, нехорошо им будет.

Георгий Дмитриевич, плача, становится на колени перед матерью и прячет голову у нее на коленях.

Георгий Дмитриевич.Мама, мамочка, милая моя мамочка, как же я буду жить! Как же я буду жить, я убью себя, мамочка!

Вера Игнатьевна (плачет и гладит его волосы).Сыночек ты мой, Горюшка, сыночек ты мой, не надо, голубчик, я с тобой, Горюшка…

В дверях показывается Алексей, но мать предостерегающе машет ему рукой, и он скрывается.