«Сюда приходишь не ради лингама, — сказал кто-то.

— Важен сам его дух».

Сам его дух! Сидя на корточках в этой пещере, которая непрерывно оглашалась криками и шарканьем ног, всматриваясь в базарный мусор на полу, краешком глаза видя постоянно прибывающую толпу, численность которой было оценить труднее, чем величину здешних гор и долин, я начал ощущать головокружение. Осязаемый ледяной нарост в силу своей необычности сделался духовным символом. Сейчас нарост не образовался — и сделался символом символа. Я едва не утонул в этой винтообразной, разжижающей логике. Я вышел наружу, на свет. Паломники, уже возложившие свои подношения, теперь, задрав головы, выглядывали двух сизых голубей; некогда они были последователями владыки Шивы, а потом владыка разгневался на них и превратил в голубей, которые с тех пор навеки обречены жить возле Него в Его пещере. Я не стал глядеть вверх. Я спустился по белому склону, перепрыгивая с камня на камень, и не останавливался до тех пор, пока не приблизился к прозрачному ручью.

Возвращаться нужно было быстро. В Панчарни, где от утреннего лагеря почти ничего не осталось, наши пони передохнули, а поклажу заново перепаковали. Азиз твердил, что нам нужно отправиться прямо в Чанданвари; он непременно хотел вернуться в Шринагар на следующий день, чтобы успеть к другому религиозному действу: в мечети Хазратбал выставляли на обозрение волосок из бороды Пророка. Я бы предпочел остаться в горах еще ненадолго. Но нет — нам нужно было торопиться; вокруг нас царила атмосфера всеобщей спешки, едва ли не бегства. Потом, думал я. Когда-нибудь потом мы вернемся сюда и проведем целое лето среди этих гор. Мы ощутим на себе их погоду: в то утро, в лагере у Шешнага, туман неожиданно обвился вокруг снежных горных вершин, сделав их красоту еще более зловещей, а затем так же неожиданно поднялся, вновь открыв ясное небо. А днем все ручьи будут принадлежать нам. Но это «потом» — неизменная составляющая подобных мгновений. На самом деле, вид покинутого лагеря в Панчтарни подействовал на меня удручающе. Паломничество кончилось, дорога была уже известна; путешествие утратило новизну.

Позже по пути к нашей партии прибился какой-то кашмирец в зеленой тюбетейке, и между ним и Азизом мгновенно вспыхнула ссора. Я шел пешком; издалека мне были видны их яростно жестикулирующие фигуры; когда же я подошел ближе, то узнал в человеке в зеленой тюбетейке сбежавшего гхора-уоллу. Он пытался пристроиться к тому пони, которого бросил два дня назад; он не намерен был отступаться, но от каждого крика Азиза вздрагивал так, словно его били. Теперь пришла пора Азизовой мести; этого мига он давно ждал; и его гнев, и его презрение устрашили бы любого — кроме, разве что, другого кашмирца. В действительности, при всей страстности их перебранки, было в ней нечто театральное. Гхора-уолла умолял, но брань Азиза, похоже, нисколько не задевала его. Он плакал. Азиз, сидя верхом на своем маленьком тщедушном пони, так что его ноги в носках и сандалиях свешивались почти до самой земли, не желал смягчаться. Вдруг, перестав плакать, гхора-уолла подбежал к покинутому пони и сделал вид, будто хватается за поводья. Азиз громко закричал; гхора-уолла остановился так резко, словно его поймали на воровстве и огрели дубиной по голове. Наконец он перестал плакать и умолять; он сам закипел и принялся браниться; Азиз отвечал ему тем же. Он то отставал, то забегал вперед, то снова отставал. Потом он уже перестал забегать вперед и окончательно отстал, но, даже плетясь в отдалении, периодически впадал в новые приступы ярости и тряс кулаком на фоне гималайского горизонта.

— Когда мы приезжать в Пахальгам, вы доложить бюро туриазм, — сказал мне Азиз, сохраняя полное спокойствие.

— Они отбирать его разрешение.

Шешнагский лагерь был почти заброшен; это место выглядело истоптанным и отталкивающим. Мы проехали еще несколько километров и в сумерках поставили палатки в небольшом лагере. В течение еще нескольких часов со склона горы, мерцая, спускались огоньки и двигались дальше, мимо: это паломники спешили обратно в Чанданвари, взметая клубы пыли, видные в свете полной луны.

Оставшийся путь был легким. Ранним утром мы добрались до лесов Чанданвари, а к полудню уже показался Пахальгам, и мы вновь очутились в зеленом царстве полей, лесов и земли. Теперь дорога все время шла вниз. Я слез с пони и стал спускаться прямо по склону, срезая длинные изгибы и повороты пологой дороги для джипов, и вскоре сильно обогнал Азиза и остальных. Азиз не пытался нагнать меня; и даже потом, когда мы снова встретились внизу, на покрытой щебенкой дороге, и прошли мимо автобусной станции и туристического бюро, он не сказал ни слова про отсутствующего гхора-уоллу. А я не напоминал ему. Азиз соскочил с пони, чтобы без приглашения — и не встречая отпора — присосаться к чужому кальяну: он уже отбросил роль надменного мажордома. Мы ненадолго потеряли его из виду, а когда он снова появился, то нес кучку гороха в подоле рубахи, завязанной спереди таким узлом, что теперь у него перед животом было нечто вроде подноса, который не требовалось поддерживать. Превращение из мажордома в гостиничного слугу было завершено. Даже термоса при нем не было: его, как и обувь мистера Батта, он загубил.

На нашей базе, под навесом в тени дерева, нас уже поджидал гхора-уолла в зеленой тюбетейке. При виде меня он немедленно принялся скулить и плакать: это было номинальное самоуничижение, номинальный плач — без слез, без чувств, даже без намека на настоящее огорчение. Он подбежал ко мне, бухнулся на колени и обхватил мои ноги своими могучими руками. Вокруг нас с удовлетворенным видом собрались другие погонщики. Азиз с узлом гороха, выпиравшим спереди живота, открыто усмехался, глядя на гхора-уоллу.

— Он бедный человек, саиб.

Что же это? Неужели это говорит Азиз — после всего, что я слышал от него о гхора-уолле?

Гхора-уолла зарыдал еще громче.

— Он иметь жена, — сказал Азиз. — Он иметь дети. Вы не докладывать туриазм, саиб.

Гхора-уолла провел ладонями по моим ногам и хлопнулся лбом об мои башмаки.

— Он очень бедный человек, саиб. Вы не лишать его платы. Вы не отбирать его разрешение.

Крепко держась за мои колени, гхора-уолла терся о них лбом.

— Он нечестный человек, саиб. Он проклятая свинья. Но он бедный. Вы не докладывать туриазм.

Ритуал продолжался — не имея, казалось, никакого отношения ко мне.

— Ладно, ладно, — сказал я. — Я не буду на него докладывать.

Гхора-уолла немедленно вскочил на ноги, и на его широком крестьянском лице не обнаружилось ни следа тревоги или облегчения: исполняя эту роль, он просто работал. Он деловито отряхнул пыль со штанов, вынул из кармана несколько бумажных рупий, отсчитал пять и у меня на глазах передал их Азизу.

Такова была цена Азизова заступничества. Может быть, они пришли к взаимному соглашению еще вчера? Или спланировали все это заранее, в самом начале? Неужели Азиз столько стонал и жаловался лишь ради этого — ради пяти лишних рупий? Это казалось невероятным — ведь тогда, под Писсу-Гхати, он по-настоящему страдал, — но теперь я уже совсем не был уверен, что знаю Азиза. Зато он знал меня как облупленного: он взял это подношение — мои, в конечном счете, деньги — в моем присутствии. В течение всего путешествия он всячески подчеркивал мое достоинство; должно быть, он запугал гхора-уоллу моей влиятельностью. Но истинный его расчет был прост: ведь на самом деле я безвреден. Поняв суть его расчета, я почувствовал, как моя воля слабеет. Нет, я не стану — просто из гордости не стану устраивать ему сцену; все уже сказано и сделано, а Азиз — мой слуга. Будет гораздо спокойнее сохранить верность моему характеру — такому, каким он его счел, — до возвращения в Шринагар.

Пять рупий, пересчитанные, исчезли в одном из Азизовых карманов. Момент, подходящий для выговора, прошел. Я ничего не сказал. Его расчет в итоге оказался верным.

И тогда гхора-уолла, ведя своего пони под уздцы, снова подошел ко мне.