Начинало смеркаться. Извозчики уже перестали пускать вскачь своих лошадей, они разъезжали туда-сюда со скоростью пешехода. Ветер становился все пронзительнее; в порту темнело; загорались фонари. Но экипажи оставались. Лишь позже, когда на лайнере зажглось множество огней и даже его дымовая труба осветилась, а надежда окончательно угасла, они начали один за другим уезжать, оставляя после себя травинки и комья конского навоза.

Ночью я выходил на палубу. Неподалеку, под фонарным столбом, стоял одинокий кабриолет. Он стоял там с вечера, удалившись пораньше от всеобщей суматохи у морского вокзала. Никаких седоков он так и не залучил, и никаких седоков теперь ожидать не приходилось. Фонарик кабриолета давал слабый свет; лошадь жевала, наклоняясь к низкой кучке травы на асфальте. Кучер, кутаясь от ветра, протирал большой тряпкой тускло блестевший верх своего кабриолета. Покончив с протиркой, он принялся смахивать пыль; потом проворно, бегло прошелся щеткой по бокам лошади. Не прошло и минуты, как он снова вышел из экипажа и опять принялся протирать, смахивать пыль и чистить. Казалось, он одержим манией действия. Животное жевало, его бока лоснились, верх кареты сиял. Никаких седоков по-прежнему не появлялось. А на следующее утро лайнер ушел, и док снова оказался пуст.

Теперь, сидя в катере, готовом пришвартоваться к причалу в Бомбее, где имена и названия на крышах зданий и на подъемных кранах были — удивительное дело! — английскими; испытывая неловкость при мысли о бессловесном животном, скорчившемся на полу за спиной своего хозяина, и сходную неловкость — при виде фигур на причале (отнюдь не романтичных, какими обычно представляются первые фигуры на чужом берегу), таких хрупких и оборванных на фоне каменных зданий и металлических кранов; теперь я пытался вспомнить, что в Бомбее, как и в Александрии, в могуществе не может быть ни капли гордости и что поддаваться гневу и презрению сейчас — значит потом испытать отвращение к самому себе.

И, разумеется, Коэльо — проводник, посредник, знаток правительственных бланков — оказался прав. В Бомбее царил суровый сухой закон, и обе мои откупоренные бутылки со спиртным конфисковали таможенные чиновники в белом, вызвав унылого человека в синем, чтобы тот опечатал их «в моем присутствии». Человек в синем приступил к этой физической и, следовательно, унизительной работе медленно и со вкусом; по его манерам можно было догадаться, что перед вами — заслуживающий доверия государственный служащий, пускай даже занимающий очень низкое положение. Мне выдали расписку и сказали, что я смогу забрать бутылки, когда получу специальное разрешение на провоз алкоголя. Коэльо выразил сомнение: эти конфискованные бутылки, сказал он, обычно разбиваются. Зато его собственные заботы окончились. Обыска нам не учиняли, и его греческая кукла не вызвала у таможенников никаких вопросов. Он забрал ее у меня, взял плату за свои услуги и растворился в Бомбее. Больше я его никогда не видел.

Пребывание в Бомбее оказалось очень утомительным. Липкая духота высасывала все жизненные силы, сковывала волю, и прошло несколько дней, прежде чем я решил забрать свои бутылки. Решение я принял утром, а к делу приступил после полудня. Я стоял в тени на станции Чёрчгейт и спорил с самим собой: найдутся ли во мне силы перейти залитую солнцем улицу, чтобы попасть в туристическое бюро. Постепенно сходя на нет, этот спор перешел в грезы наяву, так что лишь несколько минут спустя я пересек улицу. Оставалось еще подняться по ступенькам. Я сел под вентилятором, чтобы отдохнуть. Сюда меня завлекло не только желание получить разрешение на провоз алкоголя: в конторе на втором этаже работал кондиционер. Здесь Индия казалась благоустроенной, даже роскошной страной. Интерьер был оформлен в современном стиле, на стенах висели карты и цветные фотографии, а на маленьких деревянных полках лежали стопки брошюр и буклетов. Моя очередь подошла чересчур быстро, и праздность закончилась. Я заполнил бланк. Чиновник тоже заполнил — три бланка в придачу к моему одному, сделал записи в нескольких гроссбухах и вручил мне ворох бумажных листов: это и было мое разрешение на провоз алкоголя. Чиновник оказался проворен и учтив. Я поблагодарил его. Не стоит благодарности, сказал тот; это всего лишь небольшая работа с документами.

По одному шагу в день — так я решил. Поэтому только назавтра я сел в такси и поехал в порт. Таможенные чиновники в белом и униженный человек в синем удивились, увидев меня.

— Разве вы что-нибудь оставили у нас?

— Я оставил две бутылки со спиртным.

— Нет. Это мы конфисковали их у вас. И они были опечатаны в вашем присутствии.

— Я это и имел в виду. А сейчас я приехал, чтобы забрать их.

— Но мы не храним здесь конфискованный алкоголь. Все, что мы конфискуем и опечатываем, сразу же отсылается в Новое таможенное управление.

Свое такси я нашел у выхода из дока.

Новое таможенное управление оказалось большим двухэтажным зданием, мрачным, как все правительственные сооружения, а внутри скопилось множество народу, как будто в помещении суда. Люди толклись повсюду — у подъезда, в галереях, на лестницах, в коридорах. «Алкоголь, алкоголь», — повторял я, и меня вели из конторы в контору, и в каждой за письменными столами, беспорядочно загроможденными бумагами, сидели съеженные, очкастые молодые люди в белых рубашках. Кто-то сказал, что мне нужно подняться этажом выше. На лестничной площадке я наткнулся на скопище босоногих людей, сидевших на каменном полу. Сначала я подумал, что они играют в карты: в Бомбее многие развлекались этой игрой, сидя на тротуарах. Но эти люди разбирали тюки. Их старший объяснил мне, что меня направили не туда: мне нужен другой корпус, стоящий во дворе. Этот корпус, если судить по количеству поношенного тряпья, наваленного в одном из помещений нижнего этажа, можно было принять за общежитие, а если судить по количеству сломанных стульев и пыльных предметов никчемной мебели в другом помещении, — за лавку старьевщика. Но именно здесь хранился невостребованный багаж, а значит, именно сюда мне и было нужно. Поднявшись по лестнице, я пристроился к медленно продвигавшейся очереди, отстояв которую обнаружил только счетовода.

— Вам нужен не я. Вам нужен вон тот чиновник в белых штанах. Вон там. Он славный малый.

Я подошел к указанному человеку.

— У вас есть разрешение на провоз алкоголя?

Я предъявил ему ворох проштампованных и подписанных листов бумаги.

— А разрешение на транспортировку у вас есть?

Я впервые слышал о таком разрешении.

— У вас должно быть еще разрешение на транспортировку.

Я уже выбился из сил, был весь в поту, и, раскрыв рот, чтобы заговорить, понял, что вот-вот разрыдаюсь.

— Но мне сказали…

Чиновник был полон сочувствия.

— Мы тоже говорили им много раз.

Я стал совать чиновнику все бумаги, какие у меня были, — разрешение на провоз алкоголя, расписку от таможенников, паспорт, квитанцию об уплате портовой пошлины, визитную карточку туриста.

Тот послушно просмотрел все, что я ему протягивал.

— Нет. Я бы сразу понял, есть у вас нужное разрешение или нет. По цвету бумаги. Вроде буйволовой кожи.

— Но что такое это разрешение на транспортировку? Почему мне его не выдали? Зачем мне оно?

— Я должен забрать его, прежде чем выдать какой-либо груз.

— Прошу вас.

— Сожалею.

— Я напишу об этом в газеты.

— Будет очень хорошо, если вы так и сделаете. Я все время твержу им, чтобы они извещали людей об этом разрешении. Вы не одиноки. Вчера у нас был один американец, который заявил, что разобьет бутылку, как только получит ее.

— Помогите же мне. Где получают эти разрешения на транспортировку?

— Те люди, которые выдавали вам расписку, должны были выдать вам и разрешение на транспортировку.

— Но я побывал у них перед вами.

— Не знаю. Мы все время напоминаем им.

— Обратно к Старой Таможне, — сказал я таксисту.