Так он и сделал. Отпихнул столик и опрокинул Хеледику на циновки вместе со стулом.

– Ктарма!.. – зловеще прошелестело в воздухе.

Так бывает, когда ужасатели Ктармы умирают, стараясь забрать с собой в серые пределы Акетиса как можно больше народа.

Вслед за этим площадь накрыло волной агонии – крики, хруст, вой, грохот, такие звуки, словно рвут на куски что-то влажное, звон битого стекла.

Хеледика перестала барахтаться: поняла, что Дирвен неспроста повалил ее на пол.

Постепенно все затихло – или почти затихло, кто-то продолжал медленно умирать, и эти одиночные стоны, хрипы и шорохи были еще страшнее, чем общая какофония.

Им не стоило задерживаться в чайной: скоро здесь появятся дознаватели Светлейшей Ложи, и если до учителя Орвехта дойдут слухи о том, что его воспитанники тайком встречаются… Неизвестно, как он на это отреагирует, но вряд ли все останется без перемен. Дирвен отдал деньги смертельно бледному, но живому помощнику хозяина и вывел девушку наружу, предупредив:

– Не смотри на площадь.

Она, понятно, все равно смотрела, но он ведь должен был проявить заботу.

Посреди площади торчала каменная сова на постаменте. Ей одной ничего не сделалось. На мостовой вперемешку были раскиданы куски человеческих тел, растерзанные тушки голубей, вещи, обувь, обрывки одежды. Всех тех, на кого Дирвен глядел с бурной симпатией несколько минут назад, больше не было. Остро и удушливо пахло кровью. Возле фонарного столба напротив чайной рассыпались белые и желтые цветы, забрызганные фиолетово-серыми мозгами, и рядом валялся перемазанный засохшей грязью мужской сапог, из него медленно вытекала струйка крови. Кажется, это был сапог того сурийца, которому приглянулась статная цветочница.

Дирвен потянул Хеледику к ближайшему переулку. Она молча шла рядом, вцепившись в его руку. Им пришлось податься к краю тротуара, чтобы обойти круглый темный предмет, издали похожий на мяч.

Это оказался не мяч, а оторванная женская голова в туго повязанном платке. Голова ктармийской смертницы, которая всех убила, не пожалев на это собственной жизни. Дирвен смотрел на нее несколько невероятно долгих секунд. В детстве он до рева боялся бабочек-мертвяниц, которые появляются в сумерках. Они или серые, или белесые, никогда не бывают цветными. Толстые, разбухшие, покрыты противным пушком. Их крылья как будто припорошены пылью. Ему тогда представлялось, что у них на самом деле есть человеческие лица, которые они никому не показывают, – и тянуло хоть раз увидеть, и было так жутко, что можно заледенеть от страха.

Теперь он знал, как могло бы выглядеть человеческое лицо бабочки-мертвяницы: точь-в-точь как ничем не примечательное лицо этой тетки средних лет. Ее темные глаза остекленели и закатились, вряд ли в них хоть однажды отражалось сомнение в своей твердолобой правоте. Рот приоткрылся, там виднелись слегка испорченные, но крепкие зубы, которые выкусили за раз целый кусок из этого солнечного весеннего дня… Из развороченной шеи что-то сочилось.

Дирвена передернуло от накатившей гадливости. На других погибших он смотрел с потрясением и жалостью, мысленно желая им всем добрых посмертных путей, а мертвую голову убийцы так и хотелось раздавить, словно личинку омерзительного насекомого.

Орвехт говорил, что ужасатели Ктармы напоминают взбесившуюся саранчу. Главное для них – сеять смерть, панику и разруху, все их требования и оправдательные рассуждения второстепенны.

Припомнив слова учителя, Дирвен спохватился: нужно драпать. Тут и без них найдутся очевидцы, а если Суно Орвехт узнает о том, что они уже почти целый месяц встречаются, кто знает, что им за это будет?

Чтобы затереть и перебить след, он воспользовался амулетом «Круговерть», Хеледика тоже применила какие-то свои песчаные чары. Маги-дознаватели будут разыскивать и допрашивать всех, кто находился около места преступления, но их вычислить не смогут.

Они остановились, когда забрели в совершенно незнакомый район Аленды, где утопали в зарослях жасмина мрачные каменные особняки с угрожающего вида скульптурами в нишах. Вряд ли статуи изображали демонов – это давно уже запрещено указом Светлейшей Ложи, но кого тогда имели в виду ваятели? Все здесь выглядело старым и запущенным, погруженным в полуденную дрему.

– Я тебя люблю, – выпалил Дирвен, повернувшись к девушке. – Понял сегодня, что надо это сказать, а то вдруг что-то вот такое же случится, как на площади, но только со мной, а я так и не скажу…

Он сбился и замолчал, с замиранием сердца ожидая, что произойдет дальше.

– Я тебя тоже люблю, – призналась Хеледика. – Вдруг мы тоже завтра умрем…

Они долго и исступленно целовались за кустами жасмина, сцепившись так, что даже демоны Хиалы не смогли бы оторвать их друг от друга.

Дневник Эдмара лежал на видном месте: высовывался уголком из-под подушки, темно-красный на фоне голубого атласного покрывала, словно сгусток крови. Если бы он стоял на полке среди книг или валялся на столе, Зинта не обратила бы внимания, а так – словно сам позвал: «Посмотри на меня!»

Когда Эдмар жил в интернате, она ежедневно проветривала его комнату. Отвертеться от периодического проживания в дружном коллективе подрастающих добрых магов ему так и не удалось, зато он подкупил воспитателей, и те закрывали глаза на его ночные отлучки.

Зинта осторожно вытянула красную тетрадку из-под подушки. В верхнем уголке аккуратная надпись чернилами: «Дневник». Интересно же… Она долго с собой боролась. Не меньше часа – это точно. Клала на место, потом снова сюда возвращалась. В конце-то концов, сам виноват: если не хочешь, чтоб это попало в чужие руки, прячь получше.

«С минувшей осени меня преследуют… можно назвать их наваждениями. Это не сны, не волшебные видения и не бред – всего лишь образы, которые можно принять за обычные плоды воображения. Будь я литератором или художником, решил бы, что это творческие идеи.

Мне навязчиво мерещатся странные эпизоды, которых никогда не было – как будто вспоминается что-то давно забытое.

…Большая полутемная спальня в интернате. Нет, не в нашем интернате при школе магов, а в каком-то совсем другом, и я там еще маленький, и я знаю, что недавно меня чуть не убила родная мать. Вот это нелепость: всегда любил маму, и ни разу не случалось, чтоб она рассердилась на меня до потери самообладания, с чего бы такое в голову лезло? Но в этом наваждении у меня другая мама, об этом я тоже знаю наверняка: огромная, жуткая, слабоумная тварь. Будь я дома, пошел бы, пожалуй, к психоаналитику, мне все это не нравится. А может, и не пошел бы. Так или иначе, меня там душит страх перед чем-то безмерным, голодным, беспощадным, которое находится снаружи, за стенами интерната, оно похоже на океан текучей тьмы, и если оно придет, чтобы меня съесть, никакого спасения от него не будет. Я об этом знаю, все вокруг об этом знают, и никто не в силах ничего сделать. Бр-р, хорошо, что это всего лишь наваждение.

…Я стою возле окна в хорошо обставленной комнате, похожей на номер в дорогой гостинице, и смотрю вслед женщине, которая уходит по аллее. Выложенные белыми плитами дорожки, розовые кусты, залитая солнцем тропическая зелень, вдали за цветниками виднеется море, но я-то знаю, что это тюрьма, из которой меня никогда не выпустят. Меня привезла туда женщина, которую я вижу со спины: у нее короткие светлые волосы и решительная походка. Она не оглядывается. Я ее люблю, а она сказала, что даже навещать меня не будет. Абсурдная какая-то сценка, но при этом невыразимо печальная.

…Брожу по лесу, ищу потерявшегося кота. Кстати, снова абсурд: у нас всем домашним животным вживляют чипы, чтобы они не терялись. Или это не «у нас»? Громадные замшелые деревья, темновато, неба не видно. Трава местами по пояс, под ногами хлюпает. Мне там ничего не угрожает, но я зол и расстроен из-за того, что никак не могу найти подлого сбежавшего зверя, к которому сильно привязан.