— Ты у меня еще не был… в моей комнате. Хочешь посмотреть? Она не хуже твоей. Пойдем — я тебе покажу.

Нежданов тоже встал и последовал за Марианной. Комнатка ее, как она выразилась, была немного меньше его комнаты; но мебель в ней была как будто почище и поновей; на окне стояла хрустальная вазочка с цветами, а в углу железная кроватка.

— Видишь, какой он милый, Соломин, — воскликнула Марианна, — только не надо себя слишком нежить: такие квартиры нам не часто попадаться будут. А вот что я думаю; вот было бы хорошо: так устроиться, чтобы нам обоим, не расставаясь, на какое-нибудь место поступить! Трудно это будет, — прибавила она, погодя немного, — ну, там подумаем. Ведь все равно: в Петербург ты не вернешься?

— Что мне в Петербурге делать? В университет ходить да уроки давать? Это уж никуда не годится.

— Вот что Соломин скажет, — промолвила Марианна, — он лучше решит, как и что.

Они вернулись в первую комнату и опять сели друг подле друга. Похвалили Соломина, Татьяну, Павла; упомянули о Сипягине, о том, как прежняя жизнь вдруг так далеко от них ушла, словно туманом покрылась; потом опять пожали друг другу руки — обменялись радостными взглядами; потом поговорили о том, в какие слои должно стараться проникать и как им надо будет держаться, чтобы их не подозревали.

Нежданов уверял, что чем меньше об этом думать, чем проще себя держать, — тем лучше.

— Конечно! — воскликнула Марианна. — Ведь мы хотим опроститься, как говорит Татьяна.

— Я не в этом смысле, — начал было Нежданов. — Я хотел сказать, что не надо принуждать себя…

Марианна вдруг засмеялась.

— Я вспомнила, Алеша, как это я нас обоих назвала: опростелые!

Нежданов тоже посмеялся, повторил: «опростелые…» — а потом задумался.

И Марианна задумалась.

— Алеша! — промолвила она.

— Что?

— Мне кажется, нам обоим немного неловко. Молодые — des nouveaux maries, — пояснила она, — в первый день своего брачного путешествия должны чувствовать нечто подобное. Они счастливы… им очень хорошо — и немножко неловко.

Нежданов улыбнулся — принужденной улыбкой.

— Ты очень хорошо знаешь, Марианна, что мы не молодые — в твоем смысле.

Марианна поднялась с своего места и стала прямо перед Неждановым.

— Это от тебя зависит.

— Как?

— Алеша, ты знаешь, что когда ты мне скажешь как честный человек — а я тебе верю, потому что ты точно честный человек, — когда ты мне скажешь, что ты меня любишь той любовью… ну, той любовью, которая дает право на жизнь другого, — когда ты мне это скажешь, — я твоя.

Нежданов покраснел и отвернулся немного.

— Когда я тебе это скажу…

— Да, тогда! Но ведь ты сам видишь, ты мне теперь этого не говоришь… О да, Алеша, ты, точно, честный человек. Ну, и давай толковать о вещах более серьезных.

— Но ведь я люблю тебя, Марианна!

— Я в этом не сомневаюсь… и буду ждать. Постой, я еще не совсем привела в порядок твой письменный стол. Вот тут что-то завернуто, что-то жесткое…

Нежданов рванулся со стула.

— Оставь это, Марианна… Это… пожалуйста, оставь.

Марианна повернула к нему голову через плечо и с изумлением приподняла брови.

— Это — тайна? Секрет? У тебя есть секрет?

— Да… да, — промолвил Нежданов и, весь смущенный, прибавил — в виде объяснения: — Это… портрет.

Слово это вырвалось у него невольно. В бумажке, которую Марианна держала в руках, был действительно завернут ее портрет, данный Нежданову Маркеловым.

— Портрет? — произнесла она протяжным голосом… — Женский?

Она подала ему пакетец; но он неловко его взял, он чуть не выскользнул у него из рук — и раскрылся.

— Да это… мой портрет! — воскликнула Марианна с живостью… — Ну — свой-то портрет я имею право взять. — Она выхватила его у Нежданова.

— Это — ты нарисовал?

— Нет… не я.

— Кто же? Маркелов?

— Ты угадала… Он.

— Каким же образом он у тебя?

— Он мне подарил его.

— Когда?

Нежданов рассказал, когда и как. Пока он говорил, Марианна взглядывала то на него, то на портрет… и у обоих, у Нежданова и у ней, мелькнула одна и та же мысль в голове: «Если бы он был в этой комнате, он бы имел право потребовать…» Но ни Марианна, ни Нежданов не высказали громко своей мысли… быть может потому, что каждый из них почувствовал ее в другом.

Марианна тихонько завернула портрет в бумажку и положила ее на стол.

— Добрый человек! — прошептала она. — Где-то он теперь?

— Как где?.. Дома, у себя. Я завтра или послезавтра пойду к нему за книжками, за брошюрами. Он хотел мне дать — да, видно, забыл при отъезде.

— И ты, Алеша, того мнения, что, отдавая тебе этот портрет, он уже ото всего отказывался… решительно ото всего?

— Мне так показалось.

— И ты надеешься его найти дома?

— Конечно.

— А! — Марианна опустила глаза, уронила руки. — А вот нам обед Татьяна несет! — вскрикнула она вдруг. — Какая она славная женщина!

Татьяна явилась с приборами, салфетками, судками. Пока она накрывала на стол, она рассказывала о том, что происходило на фабрике.

— Хозяин приехал из Москвы по чугунке — и пошел бегать по всем этажам, как оглашенный; да ведь он ничего как есть не смыслит, а только так, для, виду действует, для примеру. А Василий Федотыч с ним, как с малым младенцем; а хозяин хотел какую-то противность учинить, так его Василий Федотыч сейчас отчеканил; брошу, говорит, сейчас все; тот сейчас хвост и поджал. Теперь вместе кушают; а хозяин с собой компаньона привез… Так тот только всему удивляется. А денежный, должно быть, человек, этот кумпаньон, потому все больше молчит да головой потряхивает. А сам толстый-претолстый! Туз московский! Недаром пословица такая слывет, что Москва у всей России под горою: все в нее катится.

— Как вы все примечаете! — воскликнула Марианна.

— Я и то заметливая, — возразила Татьяна. — Вот, готов вам обед. Кушайте на здоровье. А я тут малость посижу, на вас погляжу.

Марианна и Нежданов принялись есть; Татьяна прикорнула на подоконник и подперла щеку рукою.

— Погляжу я на вас, — повторила она, — и какие же вы оба молоденькие да кволенькие… Так приятно на вас глядеть, что даже печально! Эх, голубчики мои! Берете вы на себя тяготу невмоготу! Таких-то, как вас, пристава царские — охочи в куролеску сажать!

— Ничего, тетушка, не пугайте нас, — заметил Нежданов. — Вы знаете поговорку: «Назвался груздем — полезай в кузов».

— Знаю… знаю; да кузовья-то пошли ноне тесные да невылазные!..

— Есть у вас дети? — спросила Марианна, чтобы переменить разговор.

— Есть; сынок. В школу ходить начал. Была и дочка; да не стало ее, сердешной! Несчастье с ней приключилось: попала под колесо. И хоть бы разом ее убило! А то — мучилась долго. С тех пор я жалостливая стала; а прежде — что жимолость, что я. Как есть дерево!

— Ну, а как же вы Павла Егорыча-то вашего — разве не любили?

— Э! то особ статья; то — дело девичье. Ведь вот и вы — вашего-то любите? Аль нет?

— Люблю.

— Оченно любите?

— Очень.

— Чтой-то… — Татьяна посмотрела на Нежданова, на Марианну — и ничего не прибавила.

Марианне опять пришлось переменить разговор. Она объявила Татьяне, что бросила табак курить; та ее похвалила. Потом Марианна вторично попросила ее насчет платья; напомнила ей, что она обещалась показать, как стряпают…

— Да вот еще что! Нельзя ли мне достать толстых суровых ниток? Я буду чулки вязать… простые.

Татьяна отвечала, что все будет исполнено как следует, и, убрав со стола, вышла из комнаты своей твердой, спокойной походкой.

— Ну, а мы что будем делать? — обратилась Марианна к Нежданову — и, не давши ему ответить: — Хочешь? так как только завтра начнется настоящее дело, посвятим нынешний вечер литературе. Перечтем твои стихи! Я судья буду строгий.

Нежданов долго не соглашался… однако кончил тем, что уступил, — и стал читать из тетрадки. Марианна села близко возле него и глядела ему в лицо, пока он читал. Она сказала правду: судьей она оказалась строгим. Немногие стихотворения ей понравились: она предпочитала чисто лирические, короткие и, как она выражалась, не нравоучительные. Читал Нежданов не совсем хорошо: не решался декламировать — и не хотел впадать в сухой тон; выходило — ни рыба ни мясо. Марианна вдруг перервала его вопросом: знает ли он удивительное стихотворение Добролюбова, которое начинается так: «Пускай умру — печали мало», — и тут же прочла его — тоже не совсем хорошо, как-то немножко по-детски.