В художественном образе тургеневского героя, разумеется, могли найти отражение и некоторые характерные черты других деятелей кружка. Так, А. З. Розенфельд высказала предположение, что версия о происхождении Бабурина от грузинских князей «из племени царя Давыда», возможно, подсказана Тургеневу биографией петрашевца Д. Д. Ахшарумова, а самое появление фамилии героя явилось результатом влияния того же Н. В. Ханыкова — ученого-ориенталиста [316]. По мысли исследовательницы, в образе Бабурина нашли также известное отражение черты личности и биографии и самого Петрашевского. Однако это положение нуждается в дальнейшей аргументации.
В конце повести рассказывается, что Бабурин встретил манифест 19 февраля 1861 г. слезами восторга и возгласом: «Ура! Ура! Боже, царя храни!» В этом, конечно, была доля исторической правды: к 1860-м годам многие из петрашевцев расстались со своими республиканскими убеждениями. Однако в условиях революционного подъема 1870-х годов этот момент в повести приобретал определенный политический смысл. Как бы откликаясь на споры с революционерами-народниками о путях общественно-политических преобразований в России, Тургенев продолжал отстаивать свои позиции сторонника постепенных реформ. Недаром, оценивая повесть, критики-демократы вложили столько страсти в свою отповедь Тургеневу: петрашевец Бабурин, провозглашающий здравицу в честь царя, задел их за живое.
«Пунин и Бабурин» — одно из тех произведений, в которых отразились факты из личной жизни писателя, его воспоминания. По словам самого Тургенева, «в „Пунине и Бабурине“ действительно много автобиографического» (письмо к А. С. Суворину от 1 (13) апреля 1875 г.). О том же сообщал Тургенев и в письме к Сиднею Джеррольду, переведшему «Пунина и Бабурина» на английский язык (см. письмо от 20 ноября (2 декабря) 1882 г.).
Это свидетельство писателя относится, очевидно, прежде всего к первой половине повести, где описывается детство Петра Петровича Б., во многом напоминающее детство самого Тургенева. Здесь и широко известная по воспоминаниям близких писателя фигура Филиппыча, старого лакея Варвары Петровны, и бабушка рассказчика, списанная Тургеневым с матери, и пейзажные зарисовки спасского сада. Имел место в действительности и эпизод ссылки крепостного на поселение, описанный в повести. Свидетелем его был сам маленький Тургенев (см.: Иванов,с. 13–14).
Еще больший интерес представляет случай, рассказанный В. Колонтаевой в ее «Воспоминаниях о селе Спасском» и также воспроизведенный в «Пунине и Бабурине». Речь идет о дворецком Варвары Петровны Федоре Ивановиче Лобанове, который посмел однажды вырвать из рук разгневанной помещицы занесенный на него хлыст, за что был сослан в одну из дальних деревень. Эта попытка активного противодействия самодурству госпожи, запомнившаяся писателю, нашла прямое отражение в сцене заступничества Бабурина за невинно ссылаемого на поселение крепостного (ИВ,1885, № 10, с. 52–53).
Биографичен до некоторой степени и образ Пунина — главным образом, знаменитый эпизод его совместного чтения с барчуком «Россиады» Хераскова. Рассказ об этом, в числе других, был записан в 1880 г. Л. П. Майковым со слов самого писателя. Однако имя крепостного, с которым связано это увлечение, там не названо (см.: Рус Cm,1883, № 10, с. 203). В тургеневской критике мнения относительно действительного участника этих чтений, послужившего Тургеневу прототипом, расходятся. Наиболее распространено предположение, что таким человеком был уже упоминавшийся Фёдор Иванович Лобанов. Об этом пишут, например, и И. И. Иванов — в своей книге о Тургеневе (см.: Иванов,с. 13–14), и А. Н. Дубовиков — в примечаниях к повести (Т, СС,т. 8, с. 570), и А. И. Понятовский в статье «И. С. Тургенев и семья Лобановых» (Т сб,вып. 1, с. 271).
В. Н. Житова в своих воспоминаниях о семье Тургенева предположительно называет в качестве первого, кто увлек будущего писателя «Россиадой» Хераскова, камердинера Варвары Петровны Михаила Филипповича. В примечаниях к последнему изданию этих воспоминаний указывается на ее ошибочное мнение относительно этого и называется имя Л. Серебрякова (Житова,с. 165). Эта поправка опирается на свидетельство Тургенева в одном из писем к М. А. Бакунину и А. П. Ефремову, где он, рассказывая друзьям о своем детском увлечении «Россиадой», называет в связи с этим Леона Серебрякова (см. письмо от 3, 8 (15, 20) сентября 1840 г.). Вывод о том, что компаньоном Тургенева в этом эпизоде действительно был Леон Яковлевич Серебряков, подтверждают и позднейшие разыскания H. M. Чернова [317].
В образе Пунина нашла косвенное отражение и личность Д. Н. Дубенского, известного в свое время историка и теоретика отечественной литературы, преподававшего русский язык юному Тургеневу. Запомнившаяся писателю его оценка, данная некогда Пушкину — «змея, одаренная соловьиным пеньем», — вложена в уста Пунина (см. письмо к Анненкову от 3(15) января 1857 г.). О Дубенском и о его отношении к великому поэту вспоминал Тургенев и в беседе, записанной Л. Н. Майковым (Рус Cm,1883, № 10, с. 204). Заслуживают также внимания устанавливаемая А. З. Розенфельд параллель между Пуниным и петрашевцем С. Ф. Дуровым и предположение исследовательницы о сходстве отношений между Бабуриным и Пуниным, с одной стороны, и А. И. Пальмом и С. Ф. Дуровым — с другой [318].
Более очевидны литературные предшественники главных героев. Это — Чертопханов и Недопюскин, персонажи, с которыми образы Бабурина и Пунина явно перекликаются [319].
Первый читатель «Пунина и Бабурина», Стасюлевич, одобрил эту повесть (см. письмо Тургенева к нему от 27 марта (8 апреля) 1874 г.), а многочисленные отзывы о ней, появившиеся в печати, были весьма противоречивыми.
Единодушными в отрицании идейных и художественных достоинств нового произведения Тургенева оказались представители демократического лагеря.
Как о безусловной неудаче писателя, отозвался о «Пунине и Бабурине» Н. К. Михайловский в статье «Литературные и журнальные заметки» (подпись: H. M. — Отеч Зап,1874, № 4, с. 403–408). Отдавая должное тургеневскому мастерству в построении повести, критик вместе с тем считал героев этой повести лишь слабыми и надуманными копиями с Чертопханова и Недопюскина, а образ Бабурина — разночинца «на европейский манер», который лишь формально «декларирует права человека и гражданина», — одним из самых слабых у Тургенева. Бабурин «весь — одна голая неправда», — таков окончательный приговор. Причину этой неудачи Михайловский усматривал в оторванности писателя от русской действительности.
Известный демократический беллетрист и критик И. А. Кущевский также увидел в этой повести всего лишь пересказ давно уже поведанной истории о Чертопханове и Недопюскине и считал это свидетельством оскудения таланта маститого писателя (Новый критик. «Пунин и Бабурин». Рассказ И. С. Тургенева. — Новости, 1874, № 36, 8 апреля).
С особым сарказмом высказался по поводу «Пунина и Бабурина» М. Е. Салтыков-Щедрин. В декабре 1875 г. он писал Анненкову: «В виде эпизода хочу написать рассказ „Паршивый“. Чернышевский или Петрашевский, всё равно. Сидит в мурье, среди снегов, а мимо него примиренные декабристы и петрашевцы проезжают на родину и насвистывают „Боже царя храни“ вроде того, как Бабурин пел. И все ему говорят: стыдно, сударь! У нас царь такой добрый — а вы что!» (письмо от 20 ноября (2 декабря) 1875 г. — Салтыков-Щедрин,т. 18, кн. II, с. 233).
Прямо противоположный прием встретила повесть в либеральных кругах.
Восторженными статьями откликнулись на появление «Пунина и Бабурина» В. П. Буренин, в то время еще сотрудник «С.-Петербургских ведомостей», и М. Г. Вильде, рецензент газеты «Голос».
Буренину наиболее любопытным показался тот факт, что главные герои рассказа — представители «низшего» класса, мещане. По поводу образа Бабурина он писал: «Фигура эта положительно новая, доселе не затронутая в литературе и очень оригинальная <…> Невольно как-то кажется, что художественный вымысел участвовал только в подробностях, может быть, в фабуле рассказа, но не в создании типа „республиканца“. Тип же этот — так, по крайней мере, представляется читателям — очевидно, взят с натуры» (Z. «Пунин и Бабурин», рассказ г. Тургенева. — СПб Вед,1874, № 93, 6 (18) апреля).
