После опубликования «Первой любви» в «Библиотеке для чтения» во всех других прижизненных русских изданиях текст повести печатался без каких-либо существенных изменений. Исключение представляет авторизованный французский перевод повести, появившийся в Париже в 1863 г. (см.: Nouvelles scènes de la vie russe. Eléna. Un premier amour, par Ivan Tourguénef. Traduction de H. Delaveau. Paris. E. Dentu, 1863, p. 297–428). Для этого издания Тургенев дописал заключение, в котором раскрыл отношение к событиям, составляющим содержание повести, каждого из присутствовавших при чтении рассказа Владимира Петровича. В парижском архиве писателя сохранился черновой автограф этого текста. Приводим его полностью и с тем названием, которое дал ему сам Тургенев:
«Прибавленный хвост» для французского издания в „Первой любви“
В<ладимир> П<етрович> умолк и поник головою, как бы выжидая слова. Но ни С<ергей> Н<иколаевич> [249], ни хозяин дома не прерывал молчания, и сам он не поднимал глаз от своей тетради.
— Кажется, господа, — начал он наконец с неловкой улыбкой, — исповедь моя вам наскучила?
— Нет, — возрааил <Сергей Николаевич> [250], — но …
— Что „но“?
— Так …Я хотел сказать, что в странное время мы живем …и люди мы странные.
— Это почему?
— Мы странные люди, — повторил С<ергей> Н<иколаевич>. — Ведь вы ничего не прибавили в вашей исповеди?
— Ничего.
— Гм. Впрочем, это заметно. Мне кажется, в одной России…
— Такая история возможна! — перебил В<ладимир> П<етрович>.
— Такой рассказ возможен.
В<ладимир> П<етрович> помолчал. — А как ваше мнение? — спросил он, обращаясь к хозяину дома.
— Я согласен с С<ергеем> Н<иколаевичем>, — отвечал он, тоже не поднимая глаз. — Но не пугайтесь, мы не хотим этим сказать, что вы дурной человек, напротив. Мы хотим сказать, что жизненные условия, в которых мы все воспитались и выросли, сложились осо бенным, небывалым образом, который едва ли повторится. Нам стало жутко от вашего простого и безыскусственного рассказа… не потому, чтобы он нас поразил своею безнравственностью — тут что-то глубже и темнее простой безнравственности. Собственно вы ни в чем не виноваты, но чувствуется какая-то общая, народная вина, что-то похожее на преступление.
— Какое преувеличение! — заметил В<ладимир> П<етрович>.
— Может быть. Но я повторяю „Гамлета“: „есть что-то испорченное в Датском королевстве“. Но будем надеяться, что нашим детям не придется так рассказывать свою молодость.
— Да, — задумчиво промолвил В<ладимир> П<етрович>. — Это будет зависеть от того, чем эта молодость будет наполнена.
— Будем надеяться, — повторил хозяин дома, и гости разошлись в молчании».
Во французском переводе дополнение к «Первой любви» было напечатано полностью, за исключением последних строк от слов: «Да, — задумчиво промолвил» и до конца.
Вслед за французским изданием 1863 г. «Первая любовь» с прибавленным концом появилась в немецком издании в переводе Ф. Боденштедта (см.: Erzählungen von Iwan Turgenjew. Deutsch von Friedrich Bodenstedt, 2 Bd., München, 1865). В письме к Фридриху Боденштедту от 13 августа 1863 г. Тургенев просил, чтобы при работе над переводами его произведений на немецкий язык были учтены сделанные им дополнения и исправления текста в предшествующих французских изданиях.
В той же редакции «Первая любовь» была напечатана и в 1881 г. в т. XI двенадцатитомного собрания сочинений Тургенева на немецком языке, изданном Е. Бере в 1869–1884 годах ( Ausgewählte Werke) [251]. Выход в свет XI тома этого издания был отмечен рецензией немецкого критика Роберта Бира (Robert Byr) [252], появившейся в январском номере журнала «Das Magazin für die Literatur des In- und Auslandes» за 1882 г. Анализируя повести Тургенева и в том числе «Первую любовь», Р. Бир отрицал социальную обусловленность личных судеб их героев и не считал оправданным их «трагический исход», объясняя пристрастие писателя к «меланхолическим вечерним теням» его национальным настроением, элегическим, «как славянская песня» (с. 12).
Рецензия Р. Бира вызвала протест Тургенева. Однако, упрекая в письме к Л. Пичу от 3 (15) февраля 1882 г. немецкого рецензента в превратном толковании его повестей, Тургенев заявил, вопреки, очевидности, что рассуждение, «привешенное» впервые в 1863 г. к концу французского перевода «Первой любви», которому Р. Бир придавал особое значение, написано не им, а Луи Виардо.
Хотя факты в этом письме были перепутаны, всё же знаменательно, что Тургенев не забыл обстоятельств, побудивших его написать заключительные страницы к уже широко известной в России повести, т. е. указал на то, что эти страницы были добав лены «из соображений морального свойства». Смысл этого утверждения Тургенева прояснится, если принять во внимание многочисленные отклики на «Первую любовь» в русской критике и в кругу знакомых Тургенева [253].
«Первая любовь», напечатанная в третьей книжке «Библиотеки для чтения» за 1880 г., вышла в свет в момент ожесточенных споров вокруг «Накануне» (см. с. 452–468). Новая повесть Тургенева встречена была с особым интересом, так как она должна была определить, в каком направлении развивается творчество писателя после «Накануне». «Нам стало очевидно, — писал рецензент реакционной газеты „Наше время“, — что Тургенев выбрал себе в искусстве новый путь, от которого едва ли можно ожидать таких произведений, как „Фауст“, „Записки охотника“ и пр.» (Наше время, 1860, № 16, 1 мая). Вслед за М. И. Дараганом и «Русской женщиной» (Н. П. Грот) [254]М. Власьев утверждал, что в «Первой любви», как и в «Накануне», ппсатель изобразил девушку, «лишенную всякого нравственного чувства» (там же).
Однако новая повесть Тургенева не вызвала единодушного одобрения и у тех критиков, которые высоко оценили «Накануне». Так, рецензент «Московских ведомостей», редактором которых был тогда В. Ф. Корш, писал: «Чтобы уяснить себе вопрос, почему „Накануне“ возбудило такой интерес в обществе, сравните его с повестью того же автора, явившеюся почти в то же время: мы говорим о „Первой любви“. И там и здесь рассказ мастерский, увлекательный, но после „Накануне“ вы невольно задумаетесь, а „Первую любовь“ прочтете равнодушнее. Причина понятна. Последняя повесть не возбуждает в вас никаких высших вопросов; там нет благородных типов, вызывающих на симпатию. Интерес сосредоточивается главным образом на чувстве эстетической любви; герой повести (т. е. отец) лицо несимпатичное, хотя он и драпируется перед нами в каком-то испанском плаще и прикидывается человеком с железною волею; но, увы, этот господин с железною волею женился по расчету, и сквозь его изящные, аристократические манеры, соединенные с необыкновенным самообладанием, читатель ясно видит холодную эгоистическую натуру, которая служит только идее комфорта и собственного наслаждения < …> Героиня в этой повести не более как кокетливая, в высшей степени капризная и далеко не нравственная личность. Следовательно, идеалов для нашей жизни тут нет» ( Моск Вед,1860, № 101, 7 мая).
Д. И. Писарев и Н. А. Добролюбов, не дав общей оценки «Первой любви», обратили внимание только на образ Зинаиды Засекиной. Писарев заявил, что он не понимает характера этой героини [255], а Добролюбов увидел в ней «нечто среднее между Печориным и Ноздревым в юбке» [256]и почти отрицал возможность реального существования таких женщин. «…Никто такой женщины никогда не встречал, — писал он, — да и не желал бы встретить» ( Добролюбов,т. 2, с. 575).
