Можно ли приобрести нравственные качества, которыми человек не обладает с рождения? Тургенев отвечает на этот вопрос многими страницами в «Дворянском гнезде», посвященными проблеме становления личности в зависимости от среды, системы воспитания, идейных влияний, субъективного стремления к самоусовершенствованию. В этом смысле особенно значимы биографии Лаврецкого, Лизы, Паншина. Тургенев в лице Михалевича заново присматривается и к облику политических мечтателей 30-х годов, цельные натуры которых не потеряли для писателя своего обаяния и своего воспитательного значения в годы, когда писался роман. В плане формирующих сознание народных традиций рассматривает Тургенев и религиозно-нравственную стихию, в лучших своих проявлениях способствующую, по его мнению, воспитанию стоицизма, подвижничества, чувства долга. Утверждение мысли о возможности нравственного обновления общественных сил писатель считал важной практической задачей [164]. По всей вероятности, этим и объясняется устранение из первого отдельного издания «Дворянского гнезда» (1859) эпиграфа, имевшегося в черновой рукописи романа и в тексте, опубликованном в «Современнике». Смысл эпиграфа («На что душа рождена, того бог и дал») противоречил этической устремленности замысла романа в его последней редакции.

Вот этот нравственно-психологический аспект темы передового современника, рекомендующий автора сторонником эволюционного накопления сил, а не революционной их перестановки по социальному признаку, и можно рассматривать как полемику с позицией демократов. Однако ряд признаков в автографе «Дворянского гнезда» свидетельствует о том, что писатель вносил некоторые поправки в свою позицию, очевидно, под воздействием мысли Добролюбова и Чернышевского. Как уже говорилось, история рода Лаврецких и, в частности, факт происхождения Федора Лаврецкого от матери-крестьянки появились в тексте уже на первой стадии его создания. Но при дальнейшей работе автор настойчиво подчеркивает вставками естественный демократизм этого персонажа, его физическое здоровье, мужицкий облик, богатырскую силу, природную энергию, не свойственную вырождающимся потомкам аристократических родов. Все эти черты нужны были писателю для того, чтобы представить на суд современников наименее уязвимого представителя своею класса, наиболее жизнеспособного, наиболее близко стоящего к народу. Позднее, по поводу «Отцов и детей», Тургенев в письме к К. К. Случевскому объясняя избранную им позицию, говорит: «…эстетическое чувство заставило меня взять именно хорошего представителя дворянства, чтобы тем вернее доказать мою тему: если сливки плохи, что же молоко?» В том же письме он обобщает: «Вся моя повесть направлена против дворянства как передового класса» ( Т, ПСС и П, Письма,т. IV, с. 384). Осуждение Лаврецкого как деятеля, «переставшего идти вперед», освобождало путь для нового тургеневского героя — разночинца.

Рассказывая о том, как создавались основные художественные типы его произведений, Тургенев неоднократно указывал (применительно к образам Рудина, Кирсановых, Базарова, Потугина), что в основе этих образов почти всегда находятся какие-либо реально существовавшие лица или отдельные черты их характеров [165]. Подтверждением этих слов писателя служат дошедшие до нас списки персонажей некоторых произведений с авторскими пометами об их прототипах.

Свидетельств самого Тургенева о прототипах «Дворянского гнезда» не сохранилось, как не сохранилось точных указаний об этих лицах и в мемуарной литературе, но различные соображения по этому вопросу были высказаны в ряде работ о Тургеневе — большей частью в связи с образом Лизы Калитиной. Одним из признаков, по которым велись поиски прототипа, были обстоятельства биографические: не часто случавшийся уход молодой девушки из благополучной дворянской семьи в монастырь. В «Вестнике знания» в 1909 г. была опубликована статья Елены Штольдер «Схимница Макария (Лиза из романа Тургенева „Дворянское гнездо“)», в которой автор рассказывает о том, как она «узнала из разговоров», что «все лица романа „Дворянское гнездо“ не вымышлены, а на самом деле жили», и посетила в Орле «дом и сад Калитиных, на самом же деле Кологривовых». Далее автор сообщает одну из легендарных версий о прототипе Лизы: «Немного спустя мне удалось напасть на след Лизы. Постриглась она в Тульском монастыре, а через 15 лет переехала в Орловский». Е. Штольдер посетила этот монастырь, но в то время схимница Макария (она же Елизавета Кологривова) уже умерла — и автор статьи подробно описывает келью умершей, приводя рассказы монахинь о подвижнической жизни отшельницы [166]. Другая аналогия между жизненной судьбой Лизы Калитиной и дальней родственницы Тургенева Елизаветы Шаховой, одаренной поэтессы, которая, пережив несчастное любовное увлечение, в ранней молодости ушла в монастырь, проводится в статье А. И. Белецкого «Тургенев и русские писательницы 30-60-х гг.» [167]. Но автор далек от того, чтобы считать Елизавету Шахову или других лиц со сходной биографией конкретным прототипом Лизы Калитиной, образ которой, по мнению исследователя, «явился итогом целого ряда этюдов женской души». В той же работе указывается на общность некоторых черт Лизы и Н. А. Герцен, которую хорошо знал Тургенев. Подобные сопоставления, так же как и установленное исследователями сходство Лизы Калитиной с петербургской знакомой писателя, графиней Елизаветой Егоровной Ламберт, служат источником для суждений о том, как отбирал и творчески перерабатывал Тургенев подсказанный ему живой действительностью материал.

Сходство Лизы с Е. Е. Ламберт, известной в великосветских кругах своей религиозностью, строгостью нравственных принципов, интересом к философским основам христианства, устанавливается по признаку интеллектуального и духовного родства. В специальном исследовании на эту тему проф. А. Гранжар [168]прослеживает историю отношений и переписки Тургенева с Е. Е. Ламберт и приходит к справедливому выводу, что эта женщина, связанная с писателем «симпатией чувств», по собственному его выражению, и импонировавшая настроениям Тургенева в 1856–1857 гг., сыграла некоторую роль в истории замысла «Дворянского гнезда». Письма самого Тургенева к этой корреспондентке, исполненные элегической настроенности, сожалений об уходящей молодости, размышлений о счастье, о любви, о долге напоминают внутренний мир Лаврецкого, а нравственные искания самой Е. Е. Ламберт, известные нам по ее письмам, частично отразились в образе Лизы Калитиной. Но исследователь преувеличил общее влияние Е. Е. Ламберт на Тургенева, якобы стихийно стремившегося к христианству. Известная прямолинейность выводов сказалась и в параллели между Лизой и гр. Ламберт как ее прототипом [169]. Принадлежавшая к высшей придворной аристократии, по самому образу жизни чуждая русской простонародной стихии, гр. Ламберт весьма далека от поэтической сущности образа Лизы Калитиной, от его национальных и гражданских основ. Можно говорить лишь о каких-то отдельных штрихах, увиденных Тургеневым в облике этой своей приятельницы, как и других окружавших его женщин, и воплощенных писателем в цельном, едином, собирательном образе его любимой героини.

Собирательным по существу является также образ Лаврецкого. Указывалось на его сходство в отдельных биографических моментах с реально существовавшими лицами, например, с Н. П. Огаревым [170]. Но во всех исследованиях в то же время отмечается, что образ Лаврецкого вобрал в себя многие личные настроения самого Тургенева и что повествование о нем изобилует автобиографическими деталями.