Мимо проносились «бьюики» и скучные «кайзеры», «ситроены» с выпученными, как глаза креветки, фарами, «жуки», вывезенные американскими военными из Германии как сувенир. Кен не отрывался от окна, иногда отмечая что-то в блокноте. Он отвлекся от своего занятия лишь раз — когда Адель попросила водителя доставить ее в приличный отель.

— Пообедаем вместе, — предложил Кен.

— Я не голодна, — она протянула ему деньги — за билет плюс небольшие чаевые за усердие.

— Не нужно бояться меня, — не приняв денег, он уставился в свои записи.

Адель не испытывала страха, она осознавала риск. Ей было необходимо знать причину происшедшего в Иерусалиме, ей следовало изучить ситуацию — тогда она будет в большой безопасности, чем ни о чем не ведая, пусть и вдали от японца. И когда тот повторил водителю адрес, она не стала возражать.

Дверь отворила крошечная женщина в кимоно, расшитом оленями.

— Окаэри насай![5]

Адель кивнула на ее сдержанный поклон и оставила обувь за порогом.

— Томико, — представил хозяйку Кен и прошел в дом.

Японка семенила позади, поймала снятый на ходу пиджак и прижала к груди. Брезгливо, словно в террариум, Адель прошла следом. В гостиной был накрыт маленький стол, и Адель познакомили с домочадцами:

— Мой племянник Ясудзиро, — со скромной улыбкой ей кланялся толстый мальчик. Значит, решила Адель, Томико — сестра Кена. — Уэдзаки, — назвал он очкастого коротышку, склонившегося в три погибели, приветствуя ее.

«Томико, Яса, Эд» — словно заклинание, повторила Адель.

Женщина суетилась, носила бесчисленные угощения, в качестве кулинарного изыска обещала рыбу фугу. Следуя примеру мужчин, Адель уселась на колени, и женщина с учтивой улыбкой вставила в ее пальцы бамбуковые палочки. Рыба выглядела сырой, и, когда хозяйка отлучилась на кухню, Кен поспешил просветить Адель, что при неправильной разделке в мясе фугу появляется яд, в двадцать раз превосходящий кураре. Противоядие до сих пор не найдено, поэтому от кухарки требуется особая внимательность: мышцы рыбы, печень, икру выбрасывают.

— Наша жизнь полностью в нежных руках Томико… Для умирающего от отравления утешением является харакири повара, — насмешливо закончил он.

Имя его сестры успело вылететь из головы Адель, и Кен вовремя назвал его — Томико.

Перламутровые ломтики были выложены в форме бабочки на круглое блюдо, с ним соседствовала тарелка поджаренных плавников и фарфоровая чаша бульона из ядовитой дряни. Адель тяжело вздохнула.

В качестве закусок предлагались водоросли, морская капуста и пластинки филе осьминога. Адель наблюдала, как каждый из присутствующих отправил в рот по кусочку фугу — видимо, именно так в японце сызмальства воспитывали камикадзе.

— Что нового?

— Наши новости подождут. Расскажи про убийство графа, — помощник Кена поправил очки. — Кому понадобилась его смерть теперь?

Мальчик бросил на вернувшуюся Томико любопытствующий взгляд, но строгий облик матери выражал достоинство скромного молчания, и в ее присутствии ребенок не смел нарушить этикет.

— Бернадотты — королевская семья Швеции, — шепнула Адель толстячку. — Граф Фольке был слишком талантливым дипломатом, склонил Гиммлера к измене. [7] Вот и недоумевают, почему «благородного миссионера» шлёпнули именно сейчас.

Томико сжала губы, а Кен взглянул на Адель.

— Сменим тему. Каникулы закончились, как школа, Яса? Я вижу, ты похудел.

«Яса» — про себя отметила Адель. Мальчишка ловко орудовал палочками, поглощая огромные порции.

— Спасибо, — успел поклониться он, — все в порядке.

Все выжидающе смотрели на круглое лицо Ясы. Неужели отголоски войны не затронули ребенка? Не подвергли насмешкам одноклассников? Не вызвали в отпрысках победителей ненависти к маленькому самурашке? Откровений Ясы так и не дождались.

Извинившись, Адель вышла из-за стола. Она легко нашла кухню, отворила череду шкафчиков и вытащила мусорное ведро. Поверх кучи овощных обрезков лежала ядовитая требуха и колючая кожа фугу. Обернув пальцы платком, Адель подцепила пару комочков икры, завернула и спрятала в карман. Поставив ведро на место, она вернулась в гостиную.

Постелили Адель в одной из комнат второго этажа, на полу. Она забралась под квадратное одеяло, уткнулась в набитую гречкой подушку и блаженно закрыла глаза — она без труда уснет на непривычном ложе. На войне быстро привыкаешь использовать любую свободную минуту для отдыха. Адель потянулась к выключателю лампы-торшера и заметила выглядывающую из-под матраса книгу. То было американское издание Сэй Сенагон «Записки у изголовья». Заботливая Томико не позабыла даже о такой мелочи, как чтение перед сном.

Книги… Адель было семь, когда они исчезли в пламени гигантского костра. Невыносимый жар будто выжег запретные имена на холодном мраморе ее памяти.

— Против классовой борьбы и материализма, во имя народной общности и идеализма я предаю пламени сочинения Маркса и Каутского! — звенел над толпой восторженный голос, и, словно грешные души, взвивался к почерневшему небу дым.

— Против декаданса и морального разложения я предаю огню писания Генриха Манна, Эрнеста Глезера и Эриха Кестнера!

— Против подлости мышления и политического предательства я предаю пламени сочинения Фридриха Фостера! — скандировала сотня голосов.

— Против разлагающего душу преувеличения значимости секса, за аристократизм человеческой души я предаю огню писания Зигмунда Фрейда!

— Против литературного предательства я предаю огню сочинения Эриха Марии Ремарка! — вторила Адель.

Из огня неслись жуткие нечеловеческие крики, страх перед болью, смертью слился в отчаянном зове и проклятии. Ужас проткнул сердце, Адель чувствовала холодную сталь его иглы и не могла пошевелиться, пока стыли руки. Из щелей заколоченного сарая вырывался дым. Голоса горящих людей… Сдирая ногти, они стучали в окна, трясли двери до безнадежного отупения. Детский плач, вторящий рыданиям матерей. Адель стало плохо.

— Зарево служит прекрасным освещением. Можно обойтись без вспышки, — рассуждал фотограф, устанавливая треножник.

Ее стошнило.

Laguz — поток. То, что ведет.

Без понимания и оценок погрузитесь в жизнь.

В темноте она включила лампу, поглубже вздохнула, чтобы избавиться от дрожи. Успокоившись, прошла в ванную, ощутив босыми ступнями тепло пробкового коврика. Сняла мокрую от пота рубашку и взошла по ступенькам подиума. Там располагалось глубокое отверстие шириной метр, кое японцы принимали за ванную. Адель включила воду, и ее тело тут же покрылось мурашками.

— Рыбья кровь! Мерзлячка! — шептала она. Несмотря на отличное здоровье, по ночам коченели ступни.

Оказалось, в железной бочке располагались сидя, и находиться в мягком кресле воды было приятно. Рядом стояла вазочка с океанской солью, приглашая зачерпнуть горсть и ссыпать кристаллы в ванну. Пар окутывал лицо и шею, состояние невесомости овладевало Адель.

Выкупавшись, она вернулась в спальню, вытащила из шкафа вязаные носки и байковую пижаму, а из сумки — дорожную аптечку. Наложив на распухшее плечо согревающую мазь, она затянула его бинтом и забралась в постель, темнеющую квадратом посреди прямоугольника комнаты. Концентрированная пустота вокруг. Завершенная. Геометрическое ничто.