— По-намеднишнему, небось, сделаете! Мне бы теперь…

— Теперь — не могу: за деньгами ходить далеко. А разве я намеднись обещал? Ну, позабыл, братец, извини! Зато разом полтинничек дам. Я, брат, не Анна Павловна, я… Да ты что ж на водку-то смотришь — пей!

Корнеич выпивает одну рюмку, потом другую; хочет третью налить, но Струнников останавливает его.

— Будет. Сразу ошалеть, видно, хочешь! пьет рюмку за рюмкой, словно нутро у него просмоленное!

Пеструшкин выпил и начинает есть. Он голоден и сразу уничтожает всю принесенную телятину; но все-таки видно, что еще не сыт.

— Тебе икры не хочется ли?

— Кабы…

— Ладно. Приходи через неделю — дам. А теперь выпей еще рюмку и давай «комедии» разыгрывать.

«Комедии» — любимое развлечение Струнникова, ради которого, собственно говоря, он и прикармливает Корнеича. Собеседники удаляются в кабинет; Федор Васильич усаживается в покойное кресло; Корнеич становится против него в позитуру. Обязанность его заключается в том, чтоб отвечать на вопросы, предлагаемые гостеприимным хозяином. Собеседования эти повторяются изо дня в день в одних и тех же формах, с одним и тем же содержанием, но незаметно, чтобы частое их повторение прискучило участникам.

— Сказывай, каков ты есь человек? — вопрошает Струнников.

— Человек божий, обшит кожей, покрыт рогожей. Издали ни то ни се, а что ближе, то гаже.

— Правду сказал. Отчего у тебя такой нос, что смотреть тошно?

— Мой нос для двух рос, — одному достался. А равным образом и от пьянства.

— И это правда. Зачем ты бороду отрастил?

— Борода глазам замена: кто бы плюнул в глаза — плюнет в бороду.

— Хорошо. Сказал ты, что человек есь; а кроме того, еще что?

— Кроме сего, государя моего пошехонский дворянин. Имею в селе Словущенском пятнадцать душ крестьян, из коих две находятся в бегах, а прочие в поте лица снискивают для господина своего скудное пропитание.

— Что такое есть русский дворянин?

— Дворянин есть имя общее, знаменитое. Дворянином называется всякий потомственный слуга Престол-Отечества, начиная с Федора Васильича Струнникова и кончая Степаном Корнеевым Пеструшкиным и Марьей Маревной Золотухиной.

— Какая главная привилегия дворянина?

— Главная и единственная: не бей меня в рыло. Затем прочие подразумеваются сами собой.

— Что скажешь об обязанностях дворянина?

— Дворянин должен подавать пример прочим. Он обязан быть почтителен к старшим, вежлив с равными и снисходителен к низшим. Отсутствие гордости, забвение обид и великодушие к врагам составляют лучшее украшение, которым гордится русский дворянин.

Следует еще несколько вопросов и ответов непечатного свойства, и собеседники переходят уже к настоящим «комедиям». Корнеич представляет разнообразные эпизоды из житейской практики соседних помещиков. Как Анна Павловна Затрапезная повару обед заказывает; как Пес (Петр) Васильич крестьянские огороды по ночам грабит; как овсецовская барыня мужа по щекам бьет и т. д. Все это Корнеич проделывает так живо и образно, что Струнников захлебывается от наслаждения.

Наконец репертуар истощился. Федор Васильич начинает потирать живот и посматривает на часы. Половина второго, а обедать подают в три.

— Хоть бы ты новенькое что-нибудь придумал, а то все одно да одно, — обращается он к Корнеичу, — еще полтора часа до обеда остается — пропадешь со скуки. Пляши.

— Рад бы, да не могу, благодетель: ноги не служат. Было время, плясывал я. Плясал, плясал, да и доплясался.

— Чего «доплясался»! все-то ты, старый пес, клянчишь! какого еще тебе рожна нужно!

— Оно конечно… Чужую беду руками разведу… Да ведь и другая пословица на этот предмет есть: беда не дуда; станешь дуть — слезы идуть. Вот оно, сударь, что!

— А ты привыкай! Дуй себе да дуй! На меня смотри: слыхал разве когда-нибудь, чтоб я на беду пожаловался? А у меня одних делов столько, что в сутки не переделаешь. Вот это так беда!

— Какая это беда! плюнуть да растереть…

— Попробуй! Давеча губернатор с бумагой взошел; спрашивает, какой у нас в уезде дух? А я почем знаю!

— Тсс…

— Ему-то с пола̀горя: бросил камень в воду, а я его вытаскивай оттоле! Чу! никак, кто-то приехал?

Струнников прислушивается и ждет. Через минуту в передней слышится движение.

— Федул Ермолаев приехал! — докладывает лакей.

Струнникова слегка передергивает. Федул Ермолаев — капитальный экономический мужичок, которому Федор Васильич должен изрядный куш. Наверное, он денег просить приехал; будет разговаривать, надоедать. Кабы зараньше предвидеть его визит, можно было бы к соседям уйти или дома не сказаться. Но теперь уж поздно; хочешь не хочешь, а приходится принимать гостя… нелегкая его принесла!

— Дожидайся! так я и отдал! — свирепо ворчит он сквозь зубы. — Зови!

Входит высокий и статный мужик в синем суконном армяке, подпоясанном красным кушаком. Это, в полном смысле слова, русский молодец, с веселыми глазами, румяным лицом, обрамленным русыми волосами и шелковистой бородой. От него так и пышет здоровьем и бодростью.

— Федул Ермолаич! сколько лет, сколько зим! Садись, брат, гость будешь! — приветствует его Струнников. — Эй, кто там! водки и закуски!

— Не извольте беспокоиться — не стану, — отказывается гость, присаживаясь, — на минуточку я… дела в вашей стороне нашлись…

— Не успел взойти, а уж и «на минуточку»! Куда путь-дорогу держишь?

— Раидина Надежда Савельевна звала. Пустошоночка у нее залишняя оказалась, продать охотится. А мы от добрых делов не прочь.

— Когда же ты от добрых делов отказываешься! скоро все пустоша̀ по округе скупишь; столько земли наберешь, что всех помещиков перещеголяешь.

— Где нам! Оно точно, что ва̀лошами [40]по малости торгуем, так скотинку в пустошах нагуливаем. Ну, а около скотины и хлебопашеством тоже по малости занимаемся.

— Сказывай: «по малости»! Куры денег не клюют, а он смиренником прикидывается!

— Зачем прикидываться! Мы свое дело в открытую ведем; слава богу, довольны, не жалуемся. А я вот о чем вас хотел, Федор Васильич, просить: не пожалуете ли мне сколько-нибудь должку?

— А я разве тебе должен? — шутит Струнников.

— Да тысячек с семь побольше будет.

— А я думал, только три. И когда вы, черт вас знает, накапливаете!

— Помилуйте! я и записочки ваши захватил. Половинку бы мне… с Раидиной рассчитался бы.

— Половинку! чудак, братец, ты! зачем же третьего дня не приезжал? Я бы тебе в ту пору хоть все с удовольствием отдал!

— Как же это, сударь, так?

— Да так вот; третьего дня были деньги, а теперь их нет… ау!

— Сколько уж времени, Федор Васильич, прошло!

— И больше пройдет — ничего не поделаешь. Приходи, когда деньги будут, — слова не скажу, отдам. Даже сам взаймы дам, коли попросишь. Я, брат, простыня человек; есть у меня деньги — бери; нет — не взыщи. И закона такого нет, чтобы деньги отдавать, когда их нет. Это хоть у кого хочешь спроси. Корнеич! ты законы знаешь — есть такой закон, чтобы деньги платить, когда их нет?

— Не слыхал. Много есть законов, а о таком не слыхал.

— Вот видишь! уж если Корнеич не слыхал — значит, и разговаривать нечего!

Ермолаев слегка мнется, как будто у него в голове сложилась какая-то комбинация, и наконец произносит:

— Вот что, сударь, я вам предложить хочу. Пустошоночка у вас есть, «Голубиное гнездо» называется. Вам она не к рукам, а я бы в ней пользу нашел.

— Как тебе пользы не найти. Ты и самого меня заглотаешь — пользу найдешь.

— На что же-с! В ней, в пустошоночке-то, и всего десятин семьдесят вряд ли найдется, так я бы на круг по двадцати рубликов заплатил. Часточку долга и скостили бы, а остальное я бы подождал.

— Нельзя.

— Отчего же-с? Цена, кажется, настоящая.

— Хоть разностоящая, да нельзя.

— Помилуйте! что же такое?

— А то и «такое», что земля не моя, а женина, а она на этот счет строга. Кабы моя земля была, я слова бы не сказал; вот у меня в Чухломе болота тысяча десятин — бери! Даже если б и женину землю можно было полегоньку, без купчей, продать — и тут бы я слова не сказал…