Лишь теперь Елена осознала всю глубину ужаса, постигшего ее, и, вскрикнув, рванулась вперед, словно от ее порыва могли исчезнуть мраморные призраки злодеяния.

— Иди поспи, мой верный, — прервал Эракле возбужденного Ахилла, — ты едва стоишь на ногах. Я терпеливо буду ждать разъяснений, но то, что вижу я, уже звучит справедливым приговором содеянному.

Не успел Ахилл отступить и на два шага, как повалился у кипариса с обломанной верхушкой и тотчас заснул.

Из тупика через дверку понуро возвращались слуги. Они окружили Эракле и Иоанна и сбивчиво поведали о случившемся. Но как ясно звучали их слова о подвиге Ахилла, спасшего не только мальчиков, но и слуг. Особенно сетовал привратник, тряся обвязанной головой. Это он, одряхлевший петух, открыл ворота, госпоже Арсане доверился.

Эракле, положив руку на плечо старика, утешал его. Если он, Афендули, умудренный жизнью, не разглядел в Арсане жрицу сатаны, то «одряхлевший петух» перед ним предел мудрости! И с этого дня он разрешает всем величать его не господином Эракле Афендули, а болотной губкой!

Ахилл не сразу понял, почему он лежит в саду. Ведь весна едва началась… И вдруг до мельчайших подробностей припомнил вчерашнее. Все расскажет он господину! Все, кроме… того, как спас он неистовую Арсану, как на руках пронес ее через пустынные улочки, глухие пустыри, в шалаш знакомого огородника. Там он сурово приказал ей не выходить из шатра ни днем, ни вечером, ибо носильщики видели, что она была спасена. Только глубокой ночью она может побродить среди грядок и в тишине подышать прохладой, иначе не прекращающие поисков и рыскающие везде разбойники в капюшонах наверняка схватят ее и утопят… ведь не всегда под руками окажется Ахилл. Просил об этом же Ахилл друзей его отца, старого грека и его жену; не отпускать Арсану ни на шаг, пока он за ней сам не явится; пусть хоть на замок запирают… Да, он, Ахилл, все расскажет господину, но про Арсану ровно ничего… Пусть думает, что скрылась, — пока так безопаснее…

А семья Афендули не сомневалась, что злодейка уже далеко за пределами Стамбула, что ей уже светят македонские звезды, что вода придорожных родников освежает ее и что для нее пастухи в мохнатых плащах играют на дудочках веселые напевы. Так стоят ли проклятий те, к кому всегда благосклонна судьба, слишком часто растаптывающее цветы и слишком постоянно лелеющая крапиву.

— Георгий, оружие погибло!.. — В голосе бледного Ростома слышалось отчаяние.

— А… а Эракле? Где… где Эракле?..

— Он жив… но…

Саакадзе не дослушал. Вскочив на коня, он вынесся из ворот. С трудом поспевали за ним «барсы». Миновали площадь, улицу в платанах… Вот и знакомые ворота, странно накренившиеся. Не обращая внимания на разрушения, Саакадзе внезапно осадил коня и, спрыгнув, ринулся к Эракле, спокойно идущему к нему навстречу.

— Брат мой, Эракле! Слава пречистой деве, я вижу тебя! — И, не в силах преодолеть радость, Георгий крепко обнял растроганного Эракле.

— Может быть, брат мой Георгий, стоило заплатить всем этим, чтобы увидеть твою любовь… Но погибло…

— Знаю… Лишь бы ты был у меня здоров…

Эракле просиял. Он увел гостей в дальние, каким-то чудом уцелевшие, комнаты слуг.

Чем больше слушали Георгий и взволнованные «барсы» Ахилла, которому Эракле велел повторить рассказ обо всем им пережитом накануне, тем серьезнее становились их лица. Но о том, что он спас Арсану, Ахилл не обмолвился ни словом.

— Дорогой брат, — твердо сказал Саакадзе, — ты не можешь оставаться здесь ни минуты. «Барсы» перевезут всю твою семью ко мне, а ты сейчас же выедешь со мною…

— Дорогой мой господин и брат, этого делать не следует. Наши враги скажут, что мы сами все разрушили, дабы в твоем доме злоумышлять против султана. Тебя всеми мерами Хозрев стремится очернить.

— Знаю и не устрашаюсь. Ты поедешь со мною.

Фанариот обнял Саакадзе и вышел с ним в сад. «Барсы» стояли над развалинами. По щекам Гиви текли обильные слезы, но он их не замечал:

— Мой! Мой мушкет погиб!

— Только твой?! Может, еще чей-нибудь? Полторы стрелы тебе в утешение!

Матарс нервно поправил черную повязку и сурово взглянул на Димитрия: не время острословить.

— Что же, друзья, теперь делать? — На виске его забилась жилка. — Может, раскопать?

— Напрасно потрудишься.

— Помнишь, Пануш, притчу шадимановского кма о том, как ангелы с неба свалились?

— Если бы и забыл, сейчас как раз время вспомнить. Ибо мы, подобно обреченным, свалились… только не с неба, а с воздушных замков своих надежд.

Лицо Автандила свела судорога, он безотчетно повторял:

— «Тебе, о мать, месть моя за то, что родила меня!» Да не приснится такое и в страшном сне! Только ведьма способна на подобное! Нет, «барсы», оказывается, есть страшнее, чем потеря оружия!

— Не стоит, чтоб печалило то, что послано чертом! — Дато силился выглядеть беспечным. — Пропажа безвозвратна. Нет огненного боя, но есть холодный. Разве шашка не укорачивает врага как раз на одну голову? Э-э, «барсы», вернемся к испытанному другу.

— Или не замечаешь, Дато, испытанный друг постарел и, подобно старому Джамбазу, согнулся. Пока замахиваешься шашкой на одного, десять лягут от пуль мушкета.

— Увы, прав Ростом, слабеет мощь шашки!

— Ничего, отточим на священном камне, вновь заблестит в руке…

— А враг будет целиться не в руку, а в голову.

— Пусть хоть в… целится, все равно непрошеный гость после угощения шашкой по-ностевски полтора часа будет прыгать, как недорезанная курица…

Элизбар не проронил ни слова, но прядь волос прилипла к его побелевшему лбу. Взобравшись на груду камней, он стер все написанное Арсаной до последнего завитка. И вдруг из его рта захлестала такая изощренная брань, что «барсы» то и дело оглядывались: нет ли поблизости женщин.

— Гиви, если не перестанешь лить воду из глаз, я полтора часа…

— Ты лучше на свой длинный нос бархатный башлык накинь, иначе совсем замерзнешь…

— О-о, Гиви! Молодец! Видно, к старости дело идет, умнеешь.

Дато нарочито громко хохотал, но поддержал его один Гиви.

Долго бродили друзья по изуродованному саду. Наконец Эракле привел Моурави в чудом уцелевший мраморный киоск. Там долго вполголоса говорил с ним о дальнейшем:

— Видишь, мой брат, я бы не был антикваром душ людей, если бы не предугадывал их поступки. Везде есть люди, способные променять даже свою душу на золото… все поправимо. Оружие мы найдем в другой стране, например в Венеции, куда соберусь, как только семья моего брата окажется вне опасности… Мне следует все обдумать.

— Я отправлю с Варданом всех в Картли…

— Только князей с Еленой… Брат с женой вернется в Афины. Он хитрит, но знаю: у него там осталось золото, недаром дом не продал, крепко заколотил. Там где-нибудь в стене и замуровал… Дал бы ему часть отсюда, — Эракле многозначительно ударил по скамье, — но опасно, сразу враги догадаются, что не все взяли… Пусть едут нищими. Из другой страны пошлю к ним гонца… Хитрит и Ахилл, он знает, куда упрятали Арсану, но почему-то скрывает.

— А знать это, мой брат, очень важно. Я оставлю здесь Матарса и Пануша, они уже научены, как разрушенные крепости вновь обращать в неприступные. Кто придет, в обиде не останется. Не сопротивляйся, мой Эракле. Знаю, что делаю. Твои верные слуги составят войско «барсов» и… тебя прошу не покидать дворец, пока я не дам сигнала.

Улучив момент, Саакадзе шепнул Ахиллу: если он хочет спасти жизнь господину Эракле, пусть незаметно ночью проберется в Мозаичный дворец. У ворот его будут ждать.

Матарс и Пануш словно броней прикрыли чувства. Они уже привычно распоряжались, как военачальники. Нагнали такое множество бедняков, жаждущих заработать хоть на черствый лаваш, что стало тесно на улице. «Барсы» велели из мраморных глыб соорудить высокую стену. Поднять ворота удалось при помощи цепей и канатов. Мастера железа выправили ограду. Брешь завалили обломками, вырыли узкий ров и наполнили водой. Кроме бедняков, трудились все слуги, даже женщины, спеша укрыться за какой-либо стеной.