Радостно прижимая к груди монету, паломник, опираясь на посох, побрел в паре с другим старцем. Они стремились как можно скорее переправиться в Скутари.

Яркая зелень, сжигаемая обычновенно в летние месяцы огнедышащим солнцем, сейчас манила паломников, и они все дальше уходили от стен Константинополя. Голубою лентою тянулся впереди ручей, зарываясь в высокие камыши, где слышался переклик речных птиц. Остановился Вавило Бурсак, огляделся вокруг и широко расправил плечи, будто сбрасывая с них навсегда непосильный груз турецкой катарги. Солнечный свет искрящейся полосой лился с востока, указывая долгий, но… о святая матерь божья!.. какой желанный путь!

Кто же был другой паломник? Об этом хорошо знал продавец четок, проницательный Халил, дружащий с целителем людей, хекимом. Много лет отец одного из друзей хекима мечтал попасть в Мекку, но мечта не могла стать явью, ибо этот друг хекима был тихим ученым и не имел средств, чтобы выполнить желание отца. Вот к нему и обратился Халил. Машаллах! Да, он тоже должен отправить в Мекку своего родственника, благочестивого ага Мустафу. Ай! Эйвах, как одного отпустить? По желанию аллаха, он немой. Прикинуться немым Вавиле Бурсаку посоветовал Ибрагим.

В этот день Халил сам купил Ибрагиму халву. Потом щедро предложил пиастры за то, чтобы отец друга хекима сопровождал в радостном странствии ага Мустафу. Старик возликовал так, словно уже приложился запекшимися губами к черному камню Каабы.

Все было подстроено согласно турецкой поговорке: «Ворочай, чтобы гусь не подгорел».

Наполнив фляги водой из голубого ручья, паломники вновь было свернули к берегу, фиолетовому от глициний. Но Вавило Бурсак вдруг приложил ладонь к глазам и, сделав знак своему провожатому подождать, направился к греческой часовне, расположенной вблизи моря.

Часовня Федора Сикионского была маленькая, бедная, иконостас потускнел, и старинные образа почернели так, что даже при свете неугасимых лампад атаман "не мог хорошенько рассмотреть ликов, на них написанных. Перед этой убогостью он почувствовал себя могучим, способным сразиться хоть с бесом, покуражившимся под этим сводом, жалким в своей попытке изобразить небо.

В углу стояла каменная чаша с обломанным краем, в нее и опустил Вавило Бурсак пол-ливра, которые подал ему как милостыню посол короля Франции и кардинала Ришелье. «На помин души того казака, что с высоты копья взирал мертвыми очами на неистовый Стамбул», — едва слышно проговорил атаман, глубоко задумавшись и уронив голову на грудь.

Когда он вышел из часовни, то уже больше не оглядывался, прельщали его темно-синие морские просторы, где можно было врагов посмотреть и себя показать. Хотелось идти семиверстными шагами, жадно впитывать в себя влажный, чуть солоноватый воздух бодрящего денька и потерять счет чайкам, чутким вестникам бури, без которой не жить казаку ни на этом, ни на том свете…

Некоторое время спустя, когда из Мекки вернулся отец друга хекима, Халил узнал, что его родственник, не пройдя и четверти пути, ночью таинственно скрылся. А еще через несколько месяцев армянин купец принес Халилу две меховые шубы на бобрах, сказав, что в царствующем городе Москве, где он закупал пушной товар, к нему на вороном коне подъехал в богатом наряде атаман и сначала сделал ему, купцу, ценный подарок, потом заставил на кресте поклясться, что передаст шубы владельцу лавки четок, благородному Халилу, и его сыну Ибрагиму. Когда купец спросил, от кого подарки, атаман засмеялся, подмигнул глазом и сказал: «Передай: от паломника, что идет под Азов молиться, да так, чтобы земля дрожала и от моря дым валил».

Полуспущены шторы. Приглушены слова. Они то слащавы, то ядовиты, то неожиданно угрожающи! Фарфоровые дамы в кринолинах поддерживают бронзовые часы. Время улетучивается, как духи из флакона. Наконец Хозрев-паша покинул дворец французского посла. Где-то внизу скрипнула парадная дверь, еще раз напомнив о голосе верховного везира.

Оставшись один, де Сези тщательно перебирал беседу, словно бриллианты, вынутые из ларца для чистки. Бесспорно, приятной реальностью становилось присвоение ими, послом и везиром, богатств Афендули. Но… присвоить — это еще не значит овладеть. Действовать могут и впредь трое, но быть в выигрыше — один. Несуразно отдавать большую часть прожорливому Хозреву и не менее отвратному Жермену. Мораль, что за помощь следует вознаграждение, создана не кем иным, как чувствительными куртизанками. За золотой слиток наноси удар шпагой! Но если в стиле эпохи стилет, то рукоятка его должна представлять голову оленя, как символ осторожности.

Мысль об олене навела графа на мысль о золотом руне. Страна, лежащая по ту сторону Черного моря, не привлекла бы его внимание, если бы оттуда не появился полководец Саакадзе, путающий карты и мешающий игре в Константинополе.

«Итак, чтобы познать человека, надо понять душу его страны? Допустим!»

На полуовальном столе с бронзовыми украшениями в порядке лежали гравюры Буавена с фантастических рисунков Леонара Тири. Двадцать шесть листов составляли сюиту «История Язона, или Поход за золотым руном». Де Сези склонился над ними, дивясь замысловатому переплетению человеческих фигур с неземными животными и чудовищами, увитыми гирляндами цветов и плодов. Но мифические сюжеты его не удовлетворили, он не прочь увидеть наяву горы, замыкающие ущелья, и ущелья, таящие дороги в Иран и Индию. И раньше всего он сторонник не воздушных замков в розоватых кружевах облаков, а тяжелых сплавов драгоценного металла, весомых, как результат хорошо проведенной интриги. Но сейчас, увы, все должно отодвинуться на второй план!

«Почему? Бог мой! Разве сумасбродная девчонка Арсана не жаждет оказать нам… нет — мне!.. неоценимую услугу? Великолепно! Будем потворствовать женскому сердцу, служащему подставкой факелу мести, как сказал бы Малерб! Мадемуазель готова на все? Тем лучше! Счастливый успех зависит от умения пользоваться жаждой мести, а затем — концы в воду! Итак, в моих руках дама червей. Начну новую партию в „комету“. Вот так!»

Де Сези дернул шнурок с шелковой кистью. Появился Боно с неизменно бесстрастным лицом и, получив приказ пригласить Клода Жермена, сказал, что иезуит ждет в приемной. Он всегда находился на посту и, конечно, был заранее готов на все.

И вновь тишину кабинета нарушал лишь скрипучий и эластичный голос. Но вот де Сези перешел к прямой атаке:

— Начинать кампанию, — веско сказал он, — следует со штурма главной крепости. Проникните к Афендули и незаметно изучите расположение открытых и закрытых комнат. Ходят слухи, что среди антиков спрятана кладовая, наполненная золотом.

Клод Жермен позвякивал бронзовой ручкой стола.

— Легко сказать, — вздохнул он, — изучите дворец фанариота!

Даже к Саакадзе не удалось пробраться до сих пор. Полководец принимает всех сторонников ложной веры, но не католиков. Увы! Даже иезуиты не могут очутиться по ту сторону ворот его дворца. Пробовал он, Клод Жермен, сопровождаемый двумя монахами, прибыть к Афендули, якобы для душеспасительной беседы, но привратник, чуть приоткрыв железный глазок двери, выразил сожаление: «Все уплыли на каике. Загородный дом сейчас в цветах. На Принцевых островах хорошо отдыхать. Там много рыбы. Можно под лимонным соусом подавать. Но о костях тоже забывать нельзя, — для жизни опасно».

Усмотрев в словах привратника нечто обидное, Клод намеревался ткнуть в его рожу шпагой, но опомнился: ему не любезность слуги нужна, а разгадка тайны — на чем зиждется дружба грека Афендули и грузина Саакадзе.

Поразмыслив, Клод решил действовать иначе: явиться как представитель католической церкви, обращающийся за лептой в пользу арабов, отторгнутых от мусульманства. Но не помогла этой миссии и пышная свита из десяти римских монахов, шагающих, как солдаты, но с потупленными взорами.

Встретили его возле портика лишь князья Заза и Ило. Помощь оказали скудную: «Не в греческую веру обращены». Все же они желают арабам счастья в лоне латинской веры. А Эракле отбыл на несколько дней в свое поместье на Принцевых островах, захватив всех женщин. «Кушать рыбу под лимонным соусом?» — так и подмывало спросить Клода Жермена, но он предпочел убраться восвояси.