— А что лежащий шелк перед парусом, раздуваемым яростью?! Верховный везир — это я — позади ангелов, стерегущих Стамбул. — Везир предпочел не упоминать шайтана. — Первый сераскер — это Моурав-бек — впереди войска, завоевывающего султану ценности. О всевидящий, открывающий и закрывающий, когда надо, двери удачи! Почему допустил ты, чтобы время прислуживало Моурав-беку?
— О посылающий радость и огорчение! — Фатима порывисто приподнялась, обнажая янтарную грудь. — Разве нельзя поставить коня неправоверного сераскера за хвостом коня правоверного везира?
Парчовые туфли Хозрева напоминали лодки с высоко загнутыми носами; он задвинул их, словно в бухточку, под диван и прильнул к янтарю, вслушиваясь в коварные советы. Фатима трепала его мясистые уши, будто принимала их за сачки, которые сохранят силу ее повелительных слов.
«Переставить коней!»
Так пожелала она, принцесса Фатима, сестра Мурада IV, всесильного султана.
Прошли три базарных дня, и Диван загудел: «Аллаху неугодно, чтобы гяур возглавлял войско правоверных!»
Еще не остыли возмущенные советники, а султану уже донесли их непокорные речи. Но Мурад IV думал о пятом троне шаха Аббаса, он оставался глух и нем.
Вновь Фатима надела свое лучшее платье: на белом атласе извивались красные зигзаги, словно кровавая молния пролетела по пышному одеянию Фатимы. Войдя величаво в «оду встреч» султана, она поспешила придать лицу страдальческое выражение. О, она умеет возвышенно и страстно молить своего царственного брата! О, пусть аллах подскажет Мураду IV склонить ухо к доводам верховного везира, — в них преданность и мудрость.
Султан так смотрел на слишком назойливую сестру, как смотрят на венецианское стекло, через которое видно все насквозь. Он уже приготовил ехидный вопрос, с какого благословенного дня помудрел ее быку подобный везир? — но под боковой дверью заколыхался ковер и вошел муфти.
Благопристойно накинув чадру, Фатима мгновенно исчезла. Султан догадался: сговор! О прислужники ада, когда шайтан наконец утащит вас в подобающее вам жилище?! Но, не желая казаться беспомощным, сурово нахмурился и откинул голову.
Склонив голову ровно настолько, насколько полагалось, муфти начал туманно:
— Аллах не дарует прощения тем неверным, которые старались других совратить с пути божьего и которые так и умерли в своем неверии. — И, перейдя от изречений корана к утверждению, что неверным нельзя доверять, они двулики, проницательно посмотрел на султана. — О султан султанов, вспомни, Мухаммед сказал: «Бросьте в ад всякого неверного, очерствевшего!»
Султан продолжал думать о пятом троне шаха Аббаса.
Муфти прищурился и вкрадчиво понизил голос:
— Пусть во славу аллаха вздымает меч на врагов султана славных султанов, но не опасно ли ставить Моурав-бека во главе янычар? Не опасно ли доверять ему души правоверных?
Потом муфти таинственно сообщил, что Саакадзе, посетив Фанар, более трех часов беседовал с патриархом и что именно после этой беседы Кирилл Лукарис устроил тайную встречу Моурав-бека с каймакам-пашой Режапом. Кто знает, о чем просил властный полководец Режап-пашу. Лучше не подвергать опасности отборные орты янычар, ярых защитников империи османов. И почему послы, о аллах, так настойчиво отрицают дружбу Русии с Ираном? Почему слишком усердно клянутся, что союз у них с шахом Аббасом лишь торговый? Кто не знает: где торгуют, там обманывают.
Султан мысленно восторгался пятым троном шаха Аббаса.
Муфти умолк, спокойно перебирая четки.
Вдруг султан изогнул бровь, как саблю, и резко спросил: виделся ли Моурав-бек с послами московского царя?
Не подготовленный к такому вопросу, глава духовенства смутился и, во славу аллаха, ответил уклончиво:
— Трудно следить за тем, кто хочет что-либо скрыть.
Султан изогнул другую бровь, гнев заполыхал в его глазах:
— Видит главный пророк, о муфти, от тебя, как от всемогущего, — песчинка не скроется! Даже то, что еще только рождается в мыслях! Почему набрасываешь тень на преданного мне Непобедимого? Или его ненависть к шаху Аббасу не служит мне порукой?
— Будь мне, творец всего дышащего, свидетелем: нет во мне недоверия к великому полководцу. Но могут янычары перевернуть котлы… они не привыкли подчиняться гяурам. И Мухаммед требует закрывать двери доверия перед неправоверными. О султан славных султанов, разве что изменится, если впереди поедет один из везиров?
Мурад слушал муфти, а видел все тот же пятый трон шаха Аббаса. Ненависть подкрадывалась к его сердцу.
Благоуханный дым фимиама все больше окутывал «оду встреч». Муфти как бы продолжал плести шелковую паутину вокруг Моурави:
— О избранник аллаха всемогущего, всевидящего, подумай о Моурав-беке, который может принять за ложь истину и очутиться в безвыходном положении. — Заметив на лице султана печать неудовольствия, поспешно добавил: — Падишах вселенной, не подсказал ли тебе все унижающий и все возвышающий Мухаммед поставить верховного везира Хозрев-пашу, тень твоего имени, во главе орт похода? Мудрость советует не забывать, что Непобедимый хорошо знает тех, кто дал ему это высокое звание…
Ничуть не удивился Саакадзе, получив повеление султана явиться в Сераль. Почтительно стоя перед троном, он догадывался, о чем поведет разговор Мурад IV. Заметив на лице султана нечто похожее на смущение, Моурави решил приготовиться к самому худшему.
— Скажи, о Моурав-бек, какой совет дал тебе Кирилл Лукарис?
Ни одна жилка не дрогнула на лице Георгия Саакадзе:
— Патриарх благословил те орты, которые я поведу против кровожадного шаха Аббаса…
— Имеет ли силу благословение того, кто дважды был низвергнут с патриаршего престола?
— Мухаммед много страдал, потому и сильна вера в него. А низвергнут патриарх был по проискам де Сези за сочувствие борющимся против Габсбургов, замысливших покорить все царство и даже великую Турцию.
Султан с удовольствием слушал Георгия Саакадзе: «Не тайно шептался он с патриархом, если открыто говорит об этом. Аллах, аллах, сколько злобы внедрил ты в сердца тех, кто тобою создан!» И внезапно опустил брови, как сабли в ножны.
— Пусть будет мне свидетелем вселенная, Моурав-бек, ничто не изменит моего обещания. После победы над «львом Ирана» дам тебе янычар, дам пушки и мушкеты. И начальствовать над поставленными под твое знамя ортами будут, как ты пожелал, не паши и беки, а твои «барсы». Ты сам поведешь одолженное тебе турецкое войско в твое царство. Да будет над тобою молитва Айя Софии!
Кавказский хребет — естественный рубеж, к нему стремилась Турция, но султан об этом умолчал.
Саакадзе, став на одно колено, приложил руку к губам, лбу, сердцу и низко поклонился султану:
— Пусть меч мой выпадет из онемевшей десницы, если я не сдержу слово и не добуду тебе с помощью аллаха пятый трон шаха Аббаса. Все мои мысли, все желания у твоих золотых ног.
Грузия — магнит, притягивающий султанат. Но Георгий Саакадзе об этом умолчал.
— Видит аллах, я верю тебе. Но ты не со всеми вилайетами знаком. Птица не пролетит, караван не пройдет — пустынны дороги Анатолии. Тебе нужен спутник… Пусть янычары видят, что с ними знатный паша.
— О султан славных султанов, разве на мне не будет одеяние двухбунчужного паши? Или я плохо изучил нравы своевольных янычар? Или мною плохо усвоена благородная речь османов? И не я ли в долгие месяцы ожидания обдумывал план похода, учитывая положение земли и воды?
— Все это так… — Мурад готов был смутиться, но вспомнил, что он султан. — Вот… если бы ты принял ислам… Нет, нет, Моурав-бек, я не принуждаю тебя, не беру сына в залог или жену друга… Но… Диван и муфти выразили опасение — не выкажет ли тебе войско непослушание, раз ты христианин? А знаешь, как опасно для войны, если янычары перевернут котлы?
— Еще не создано такое войско, которое осмелилось бы не подчиниться моей воле на поле битвы… — и вдруг осекся, припомнив Базалетское озеро. — О «прибежище справедливости», кому повелишь ты пойти со мной?
