Четвертым результатом было прибытие вымпела. На нем было вышито: «За первенство в социалистическом соревновании», но откуда он прибыл, кто и когда его присудил — этого доярки так никогда и не узнали.

Присуждение где-то состоялось, было занесено в протоколы, но пока вымпел путешествовал до места назначения, обратный адрес потерялся. Так иногда бывает: вымпел присудят, а вручить забудут, а если передадут, так забудут сообщить, от кого и за что. Далеко не всегда так бывает, но — иногда. А шофер, с которым передали, смотришь, уехал. Воробьев, пожалуй, мог знать, откуда вымпел, или разузнать, но у него дел и без того много, да и вообще кому есть досуг заниматься такими расследованиями. Есть вымпел — и хорошо.

Однако раз есть вымпел, надо его куда-то помещать. Поместить было решительно некуда. Вот тут-то Иванов и превзошел сам себя: прислал плотников, и те в один день оборудовали в пристройке красный уголок. Он получился уютный и теплый, так как одна стена обогревалась котлом. Тут можно было и переодеться и погреться зимой. Доярки уж так благодарны были этому вымпелу, повесили его на самом почетном месте.

Более того, Иванов собрал по ящикам разные валявшиеся у него брошюрки, как-то: «Устройство доильной площадки типа „елочка“», «Использование синтетической мочевины в животноводстве» — и красивым веером расположил на столе. Опять-таки мочевины на ферме не было, а площадку «елочка» без доильных аппаратов не устраивают, но Иванов тонко рассчитал, что, если в следующий раз приедет писатель или начальство, оно сразу увидит, что воспитательная работа среди доярок ведется на должной высоте и в результате достигнуты успехи.

Костя пришел со стадом сердитый и расстроенный. Когда он гонял коров по убранному полю вдоль леса, исчезла Пташка.

Петька обыскал пол-леса, но коровы не нашел.

— Придет, — успокаивали доярки, — никуда не денется, разве к соседям забредет.

Галя подумала и решила идти искать; у нее были основания беспокоиться.

— Я с тобой, — сказала Люся Ряхина. — Возьмем велосипеды, мой и Валькин.

Они выехали после обеда.

Погода была хороша, хотя в воздухе уже ощущался осенний холодок. Велосипеды были не новые, скрипели и щелкали, а впрочем, бежали бойко по твердым непыльным тропкам.

Когда-то здесь впервые Галя шла в лес со стадом, видела камыши, осоку, бочаги с плавунцами. Плавунцов уже не было, а в бочагах гнили бурые листья.

Проколесив по лесу часа полтора, они выехали прямо на родник с болотцем и изогнутую березу.

— Стоп, — сказала Люся. — Отдохнем.

Они положили велосипеды в траву и сами присели. Гале стало сладостно-больно и грустно. Береза все так же отражалась в воде, усеянной листьями, голая, неестественно изогнутая, но полная жажды жизни. Шел когда-то по лесу великан. Краем сапога он наступил на эту березу. Она упала и выпрямиться не смогла, только изогнулась, продолжая тянуться к небу. А лет ей было, наверное, пять в ту пору, а сейчас уже сорок, пожалуй.

— Было у меня тут дело, — сказала Люся. — Смеяться ли, плакать, сама не знаю, а вспомнишь — вздохнешь.

— Что было? — холодея, спросила Галя.

— Так, стадо пасти помогала, — насмешливо сказала Люся, сгребая кучки листьев.

— С Костей?

— Ага…

Галю бросило в жар. «Вот кто к нему ходил! — подумала она в каком-то страхе. — Она тоже сидела, прижавшись к нему спиной, а может, хлесталась кнутом, и Петька уходил домой — умный такой, все понимающий Петька».

Ее разом охватила такая ярость, и обида, и злоба — она бы ударила в Люсино лицо, оно было отвратительно, и вся она отвратительная, мерзкая, гадкая…

— Костька не дурак малый, пока ему не надоест, — говорила тем временем Люся, — а вообще хамло, каких мало на свете.

Прошел по лесу порыв ветра, голые ветки зашуршали, застучали в вышине. И разом Галина ярость прошла так же быстро, как и появилась. «Люська была до меня, — подумала она, — а теперь уже нет. И какое мне дело? Пусть она ревнует, а не наоборот».

— Теперь ты кого-нибудь любишь? — спросила она дипломатически, чтобы успокоиться.

— А, никого не люблю и любить не буду, — равнодушно сказала Люся. — Ее нет, любви, все выдумки.

— Ты что?..

— А что? Любовь! Только в книжках читала когда-то, и то треп.

— Ну, — улыбаясь, сказала Галя, — есть, я знаю…

— Нету, выдумки! — запальчиво воскликнула Люся.

И Галя подумала: «Какая она маленькая, как из детского сада».

— Вон Валька спуталась с шофером. Он ей: «Люблю тебя, любовь моя!» — а сам только и знает, что под кофту лезть. Нужна мне такая любовь! А Валька твердит одно: «Пойдем распишемся». Тоже «любовь»!

— И что?

— А что? Согласен! Дом у него в Дубинке, правда, отцовский, не свой, но и свой, говорит, в момент построим. Шоферы, они всё достанут. Валька ревет: «Не хочу в девках сидеть! Когда-то другой случай представится. А с ним будет хорошо, все достанет, и дом свой, из доярок смыться можно. А любовь мы в кино посмотрим».

— Любовь — когда без другого человека жить никак нельзя, — глубокомысленно заметила Галя. — Пусть бы меня резали, не пошла бы замуж только за какой-то дом, тьфу! Лучше умереть!

— Ну и отышачишь сорок лет в доярках — и тогда умрешь.

— Хотя бы и так, скажи своей Вальке. А свою душу, свою надежду, веру в счастье, будущую любовь топтать ради какого-то дома — это же страшная глупость! — воскликнула Галя, а сама подумала: «Она тут была с ним. Он, наверное, говорил ей: „Бедненькая моя!“ — и гладил по голове, потом по спине, как гладят котят».

Не в силах больше сидеть и говорить, она вскочила, и тут ветер донес странный звук. Она прислушалась — тихо мычала корова.

Они нашли Пташку в неглубокой яме, усыпанной буро-желтыми листьями, скрытой кустами. Сама буро-желтая, корова стояла, испуганно глядя на людей, а у ее копыт лежал бурый, мокрый, вылизанный теленок. Челка у него топорщилась, и он задирал маленький сопливый нос. Пташка прядала ушами, взволнованно фукая. В отличие от теленка она была грязна и облеплена листьями.

— Сумасшедшая корова, — сказала Галя, — ведь ждали через три недели!

Теленок был славный. Они бросились к нему, тормоша и разглядывая, переполненные нежностью и восторгом. Пташка беспокойно просовывала морду между ними, лизала свое дитя и лизала им руки, словно прося не обидеть. Они и посмеялись и прослезились; и было такое чувство, что их тут не двое, а трое, — так понятна была Пташка-мать.

Галя осталась сидеть с коровой. Люся поехала в село и вернулась с подводой, на которой к вечеру теленка доставили на ферму. Тут Пташка и теленок были разлучены навсегда: теленок — в телятник, корова — в коровник, как было заведено испокон веков по методу Цугрика, несмотря на то, что корова тревожно мычала и вертела головой с испуганными ищущими глазами.

Пташка ревела несколько дней. Галя не раз уже видела, как забирают телят у коров, но на этот раз была потрясена. Слишком хорошо она знала свою Пташку и, еще сидя в лесу возле нее, подумала, что каждая скотина — это не просто скотина, а целый мир, пусть проще, бесхитростнее человека, но все же мир, похожий на наш и понятный нам, на который, впрочем, мы не обращаем внимания и с которым не считаемся.

ПТАШКА, например, была нежным и добрым существом. У нее были круглые лакированные рога с черными кончиками, но она не подозревала, зачем ей они. В толкучке за едой она неизменно оказывалась позади; Костиного кнута боялась пуще огня, и он ее не бил: достаточно было слова, она понимала.

Она любила лизать руки Гале и некоторым дояркам, но мужчинам никогда не лизала — может, потому, что пахли табаком.

Своего теленка она помнила слишком долго и иногда принималась так мучительно и по-бабьи тоскливо мычать, что хоть возьми и принеси его ей.