15 декабря 1993. Три дня не звонит телефон. Целых три дня ни одного звонка!

Еще два года назад, до отъезда в Израиль, я воспринимал телефон как сущее бедствие. Звонит с утра до поздней ночи, а выключить боязно: вдруг что-то важное. Но для наших людей телефон не средство сообщать важное, а способ существования. Наш человек, говоря по телефону, прежде всего, хочет послушать себя, со всеми обстоятельствами образа действия, придаточными предложениями, паузами, вариантами терминов и определений. Обрывать каждого не будешь — обидятся. Вот и получалось, что рабочий день разменивался на десятки звонков, а жизнь без телефона казалась недостижимым благом.

И вот снова Москва, та же квартира, тот же белый телефон с крутящимся диском. Вроде бы все то же, и все совсем другое. И самое непривычное — телефон молчит. Три-пять звонков в день — это много, бывает, два, бывает один, бывает ни одного. Разговоры простые, скупые, без оттенков и обсуждений. «Николаевские уезжают, слышал?» — «Нет». — «Ну вот, знай». «Привет. Не знаешь, когда у Семена проводы?» — «Не знаю». — «Узнаешь, свистни. Пока». Чаще не из Москвы звонят, из-за границы — Берлина, Нью-Йорка. «Старик, мы уже в лагере под Франкфуртом. Ну и кайф, я тебе скажу! Чистота, порядок, на дорогах одни иномарки. И всего, всего навалом!» Дочь звонит из Нью-Йорка: «Как ты, папа?» — «Я-то в порядке, а у тебя как, алименты он хотя бы платит?» — «Какие алименты — он что, зарабатывает? Если и продаст картину-другую, тут же все пропьет».

Страшнее всего, когда звонок громкий, резкий, а в трубке: «Гаварите с Юрусалимом». «Ну, как у тебя?» — спрашиваю у жены, а у самого ноги подкашиваются. «Четвертый сеанс прошел нормально, только волосы начали выпадать. Врачи говорят — лучше побриться и парик заказать» — «Ну и закажи, в чем дело?» — «Наплевать мне, зачем деньги тратить. Надену платок» — «Филя как?» — «В порядке. Я в больнице, а он у входа меня ждет, не капризничает».

13 января 1994. Не звонит телефон, молчит, не мешает работать. Но не работается.

20 февраля 1994. Густая, плотная тишина окружает меня со всех сторон. «Понятно, — говорю я себе, — все уехали». Но тут же спохватываюсь: «Да так уж и все?» Но молчит телефон, подтверждает статистику. И сидишь тут в гробовом молчании и мысленно благодаришь каждого, кто о тебе вспомнит. Никто не вспоминает. Уже неделю не вспоминает. Значит, надо исполнить зарок. Вот и исполняю.

После первой упаковки снотворных начало тошнить. Вскрыл вторую, запивать уже нечем, но и встать не могу. Запихнул в рот пригоршню, заглотнуть удалось только две таблетки. Ладно, может быть, хватит. Все…

В приемной российского президента, дорого и со вкусом обставленном зале, стоял полумрак. Тяжелые гардины, отгораживая посетителей от дневного света и внешнего мира, лишний раз подчеркивали, что здесь находится вход в святая святых, в то самое место, где вершатся великие дела, решаются судьбы, выносятся приговоры. Для одних здесь начинается путь на Олимп, для других — дорога в небытие и забвение.

Ожидавшие — четыре министра, председатель Центробанка, два губернатора и два генерала сидели за отдельными столиками, работали с документами при свете настольных ламп или полушепотом отдавали распоряжения по телефону. И только один посетитель, изящно одетый брюнет с большой лысиной и маленькими въедливыми глазками, устроился в углу на диванчике и, прижав к груди потрепанный портфель, думал о чем-то своем.

В два часа с четвертью дверь приемной приоткрылась. Секретарь, Дмитрий Дмитриевич, бывший журналист, известный тем, что написал биографию президента, прошелся взглядом по присутствующим и остановил его на человеке с портфелем.

— Борис Вульфович, президент ждет.

Лысый господин вскочил с дивана, бочком просочился в приоткрытую дверь, извиняющейся походкой пробрался к большому письменному столу и осторожно уселся на стул для посетителей.

Президент выглядел официально, смотрел строго, руки неподвижно сложил на столе. Такой вид он принимал, когда собирался сказать что-то нелицеприятное или огласить суровый приговор.

— Что-то Щука в последние дни с экранов не сходит. Это как понимать, олигархи решили подстраховаться?

Хмельницкий понял хозяина с полуслова. Понял, что речь вовсе не о генерале Щуке, опасном сопернике Президента на предстоящих выборах, а о нем, Борисе Вульфовиче. Отпираться, отрицать, что дал деньги Щуке, глупо. Еще глупее сказать, что его вынудили — слабаков президент презирал.

— Это я дал ему деньги.

Президент дернулся, словно получил пощечину, сбросил с себя маску телевизионного истукана и с удивлением посмотрел на Хмельницкого.

— Не ожидал услышать такое от члена моего предвыборного штаба.

— Так ведь, Борис Николаевич, сейчас вопрос вопросов — третье место.

— Арифметику понимаю, — перебил его президент, — но Яблочкову вы почему-то денег не даете, хотя он с коммунистами ни при каких обстоятельствах не пойдет. А этот держиморда Щука и с красными, и с коричневыми может снюхаться.

— Зачем нам помогать Яблочкову? Предположим худшее. Выходит он на третье место, но вам не удается с ним договориться. И что? Да его избиратели во втором туре все равно будут голосовать за вас!

— А если этот упрямец Яблочков призовет своих бойкотировать выборы? Тогда голосовать придет только лекторат коммунистов, и мы проиграли. Здесь и без высшей математики ясно: Яблочкова мы должны поддерживать, чего бы нам это ни стоило, — президент повысил голос и слегка ударил ладонью по столу.

— Нет и нет, Борис Николаевич! За Яблочковым демократы и интеллигенция. Что бы он им ни сказал, они придут на выборы; видеть в президентах коммуниста для них нестерпимо! А вот наш бравый генерал отбирает голоса у коммунистов. Многим он просто импонирует как сильная личность. С другой стороны, если Щука выйдет из игры, его избиратели в полном составе перейдут к коммунистам. Но если мы поможем Щуке выбиться на третье место и сразу после первого тура включим его в свою команду, тогда во втором туре у нас электорат и Яблочкова, и Щуки.

Президент задумался. Все как будто было логично, но ни одному слову олигарха он не верил. Да у тебя наверняка заготовлено еще три-четыре варианта, с помощью которых ты в любой момент повернешь на 180 градусов, думал президент. Но труднее всего было изменить свое решение. А решение выгнать Хмельницкого президент принял сегодня утром, принял вовсе не из-за Щуки. Вчера, поздно вечером, начальник службы безопасности доложил о встрече семибанкирщины, на которой толстосумы договорились начать игру с коммунистами. Составили заявление для печати, так, мол, и так — отечественный капитал поддержит того кандидата, которого выберет народ. Хмельницкий заявления не подписал, но и не доложил. Ясно, ведет двойную игру. Правда, дочь и начальник администрации устроили истерику: «Выгнать Бориса Вульфовича — это самоубийство. С кем ты останешься, с пьяницами-опричниками? Это самодурство…» Да, да, его все считают самодуром, но он просто знает больше других, хотя источников своих никому не открывает. Так выгнать? Но, с другой стороны, остаться без противовеса…

Президент молчал, и по его лицу Борис Вульфович читал, как мучительно трудно этому властному человеку изменить свое решение. Пауза затягивалась, лицо президента мрачнело. Решающая минута неотвратимо приближалась. Пан или пропал:

— Борис Николаевич, умираю от голода, у меня с утра во рту крошки не было, может, прикажете пару сосисок принести?

Президент оторопел — это еще что такое! Но тут же сработал рефлекс хлебосола: когда его просят закусить или выпить, он не отказывает. Даже врагам.

Президент поднял руку. Словно из-под земли вырос секретарь.

— Принеси ему три сосиски с горчицей и… рюмку водки.

Все трое знали: Хмельницкий водку не пьет.

Безлюдным зимним вечером черный лимузин депутата Думы от Долгано-Ненецкого национального округа вылетел из Кремля, промчался по Кутузовскому проспекту, свернул на Успенско-Рублевское шоссе и мягко поплыл по его ухоженному асфальту. Неожиданно лимузин затормозил. Борис Вульфович, дремавший после шумного — в честь наступающего тысячелетия — приема в Кремле, инстинктивно потянулся к дверце. Охранник придержал его за локоть.