— Ну, а вы, Раечка, вы снова проскучали зиму в Мюнхене? — дядя Леон вместе с семьей полгода жил в Вильно, а полгода в Мюнхене.

— На этот раз совсем не скучала. Я так увлеклась балетом, что не пропустила ни одного представления. Я даже решила попробовать себя — осенью начну брать уроки танцев.

— И дядя Леон ездит в балет?

— Очень редко — он ведь всегда занят. Обычно мы ездим с мамой. A propos, почему бы вам не поехать учиться в Мюнхен, местный университет очень ценится?

— Нет, нет, Раечка, я хочу стать адвокатом. Русским адвокатом. У нас, в России, адвокат — властитель дум, кумир публики. Кстати, вы читали отчет о деле Вальяно? Не читали! Андреевский, скажу я вам, произнес убийственную речь. Карабчиевский не оставил от обвинения камня на камне. А Пассовер? Вся Россия говорит о его выступлении в суде!

Макс живо пересказывал Раечке речь знаменитого адвоката, круглые серые глаза смотрели на него с восхищением. А может быть… Или это ему показалось?

Когда малышей разбирали по домам, Раечка возвращалась к общему столу и снова становились далекой и недоступной. Боже, как хотелось сказать ей… Но что, что он может сказать? Только когда Макс окончил гимназию и получил из Петербурга приглашение к экзаменам, он решился отправиться в Вильно, точно зная, что скажет Раечке.

Дядя Леон встретил Макса как взрослого, провел в кабинет, налил мадеры и принялся писать рекомендательное письмо своему петербургскому товарищу. Закончив, он протянул Максу конверт, извинился и тут же исчез. Макс прошел в гостиную и, не обнаружив здесь Раечки, постучал в дверь ее комнаты.

— Ах, Макс! Здравствуйте. Как вы себя чувствуете? — стоя у зеркала, Раечка поправляла прическу.

Макс не ответил на приветствие, подошел к ней близко-близко, взял ее руки.

— Мне нужно сказать вам что-то очень важное. Вы позволите?

Раечка опустила голову, побледнела.

— Пожалуйста, — тихо сказала она.

— Я уезжаю, Раечка. Я уезжаю, чтобы стать адвокатом, защитником прав и свобод личности. Вы приедете ко мне?

Раечка тяжело задышала, по длинным ресницам покатились слезинки.

— Право, Макс, я не знаю… Надо поговорить с…

— Раечка, Раечка, я хочу слышать от вас, только от вас — хотите ли вы стать женой борца за право и свободу?

— Я… я не знаю. Я не могу сразу…

— Раечка, быть может, мы никогда больше не увидимся. Только одно ваше слово, только одно — хотите вы быть со мной?

Макс крепко сжимал ее руки и не отрываясь смотрел ей прямо в глаза.

— Хочу.

Как он теперь будет смотреть ей в глаза? Он, который так жестоко ее обманул! Нет, он не срезался на экзаменах; по всем предметам он получил пятерки, он лишь не прошел какой-то негласный конкурс среди еврейских абитуриентов-отличников, которых набралось больше, чем допускала процентная норма. Впрочем, какое это имеет значение — почему? В глазах Раечки он неудачник: он не стал ни студентом, ни петербуржцем. Оставалось одно — покончить собой. Вот сейчас он немного полежит и…

В дверь постучали.

Макс попытался открыть глаза. У него не получалось. Стук усилился.

— Извольте открыть, вам депеша.

Макс понял, что стучат в дверь, вскочил, скинул дверной крючок, взял протянутый конверт.

— Который сейчас час, любезный?

— Стало быть, послеполудню, — дворник, типичный ярославец, с укоризною покачал головой.

Макс закрыл дверь, трясущимися руками разорвал конверт. «Милый Макс. Дошла весть, будто вы не попали в процентную норму. Папа приглашает вас в Мюнхен, обещает помочь устройстве в университет. Если останетесь в Петербурге, приеду к вам. Рая».

Макс поднял с пола прощальное письмо, разорвал его на мелкие клочки и побежал умываться.

— А, Леон! Ну как же, как же! Не один год провели с ним в Виленском училище, — улыбаясь в пышные, свисающие книзу усы, Адольф Ефимович Ландау покачал своей крупной головой, которую только и видно было из-за кипы бумаг, заваливших стол редактора и издателя журнала «Восход». — Ну, ну, так что же вас привело ко мне, молодой человек?

Выслушав Макса, Ландау помрачнел, снял пенсне.

— Н-да, старая история: все экзамены на отлично, но вот вам — процентная норма!

Ландау сделал паузу.

— Дядя, говорите, обещает помочь в Мюнхене? Что ж, Леон человек слова: раз обещает, то уж, конечно, поможет. Другое скажу вам, молодой человек. Больно смотреть, как наши молодые таланты с легкостью отступают перед несправедливостью. Чего проще для вас, как уехать в Германию, да только не у всякого еврейского юноши найдется влиятельный дядюшка в Мюнхене, не всякий сможет уехать. А уж тем паче народ наш в массе своей никуда переехать не сможет и не захочет. Следовало быть, должен он здесь, на этой земле, которая ему столь же родная, как и всякому другому россиянину, требовать уничтожения еврейских ограничений. Этой думой болело все мое поколение. А вот молодежь… Впрочем, что это я, конечно, поезжайте в Мюнхен. Не сомневаюсь, из вас выйдет хороший немецкий адвокат.

— Нет, нет, господин Ландау, вы меня не поняли. Это дядя Леон приглашает меня в Мюнхен, но я вовсе не хочу туда. Я мечтаю стать русским адвокатом, я хочу выступать в гражданских судах, чтобы защищать личность от государственных начал. Поверьте мне, — стесняясь высоких слов, Макс краснел и запинался.

— Полноте, молодой человек, — поспешил успокоить его Ландау. — Не сомневаюсь в чистоте ваших помыслов. Вот и не опускайте рук. Пытайтесь еще раз. Свое участие я вам обещаю.

— Конечно, я буду пытаться. Только в Ковно мне возвращаться очень не хочется.

— Ну что ж, задержаться здесь, в Петербурге, будет для вас полезно. Однако и непросто, — Ландау задумался, провел ладонью по подбородку. — Знаете что, напишу-ка я прошение от имени редакции о прописке вас в качестве переводчика с еврейского — образования у вас достает, русский ваш превосходен, чего же еще!

Редакции «Восхода» в прописке «еще одного переводчика с еврейского» отказали. Удрученный, Макс снова сидел за столом редактора.

— Не падайте духом, молодой человек, так просто мы не отступим. А вот и Оскар Осипович, — протягивая руку входящему гостю, Ландау приподнялся из-за стола, — он-то нам и поможет.

Оскар Грузенберг, известный столичный адвокат и ходатай по еврейским делам, слушал внимательно, резюмировал кратко.

— В вашем случае нет смысла затевать тяжбу. Ответят просто: переводчиков с еврейского не сложно сыскать из числа лиц, прописанных в Петербурге. А вас, молодой человек, тем временем постараются выселить из столицы. Сделаем проще. Я вас пропишу к себе в качестве домашнего служителя — займетесь моей библиотекой, а сверх того сможете подработать в журнале.

Проще не получилось: околоточный надзиратель, в обязанность которого входило представить надлежащее донесение, к делу отнесся рачительно. «Указанный молодой человек снимает комнату, за которую платит целых двадцать пять рублей за месяц, да сверх того прислуге и швейцару по положению. Носит цилиндр и перчатки, а также разъезжает на лихаче в компании особ женского полу». Вывод следовал тот, что «имярек выдает себя за домашнего служителя облыжно».

Ответ пришел — отказать.

Грузенберг рассердился не на шутку, за дело взялся энергично, в результате решение о прописке было изменено. Макс получил титул «Домашний служитель кандидата прав Оскара Осиповича Грузенберга» и право проживать в Петербурге.

Помню, дедушка Макс время от времени вспоминал своих университетских профессоров — ссылался на их авторитет по тому или иному поводу, но словно молитву «Шма, Исраэль!»[85], словно заклинание или последний аргумент в споре звучала в его устах фраза: «Вы говорите с человеком, который состоял служителем у самого Грузенберга!»

Над Невой, далеко ко взморью, догорала полоса осеннего заката, с востока на небосклон выплывал тонкий серп луны, ветер леденел, усиливался и принимался гнать по Каменноостровскому проспекту опавшие листья, сорванные ветки, обрывки газет и другой мусор, который люди давно перестали убирать. Трамваи, между тем, прятались в депо, редкие прохожие исчезали с унылых улиц, малообитаемые дома и заколоченные магазины погружались во тьму Откуда-то сверху на Петроград спускалась густая тишина, которую то здесь, то там нарушали глухие хлопки ружейных выстрелов.