– Да я вообще писать не умею, чему в нонешних обстоятельствах рад до полных штанов. Ты вот что, напиши, что играешь на барабане!
– На барабане? Но разве на барабане играют? Боевые дроби, маршевые, условные сигналы во время битвы – их я разумею все до одного, но...
– Слушай, я тебе не навязываюсь, ты сам спросил. Так и пиши: «…а когда на душе моей тяжко, разлюбезная Кейтлин-как-бишь-ее-там, то сажусь я на барабане играть третью, неоконченную, симфоническую увертюру эльфийского музыкотворца Бетховиэля, а чтоб не переполошить лагерь – делаю это в глухом лесу».
– Хорошо, но почему на барабане? Разве виолончель не более изысканна?
– У тебя есть тут виолончель?
– Нет.
– А барабан?
– Конечно, есть, он используется, как я уже сказал, для подачи сигналов.
– Ну вот. Явится она послушать, так ты берешь одной рукой барабан, другой – ее руку и ведешь в глухой лес.
– И?..
– Да-а-а, тебе и в мешке привези – толку не добьешься.
– Сэр Бингалахад, ну я вас душевно умоляю!..
– А вот от этого отвыкай, мне ни к чему, а они вовсе страсть как не любят. А может, и любят, но что не ценят – это зуб даю. И вот это что за амбре? – Бинго нервно задергал носом. – Облился чем-то по неосторожности?
– Ну почему по неосторожности? Каждое утро, садясь писать письмо... ну да, все то же... стараюсь привести себя в надлежащее состояние духа и тела, вот и драгоценные духи выписал из столицы.
– Тяжкий случай, как и лечить-то? Может, у тебя и ноги безволосые?
– Ну, не сказать, чтоб совсем, а какое это имеет значение?
– Первоочередное. Давай с дварфа настрижем шерсти и на тебя налепим!
– Для чего же?
– Да для того, что если хочешь своей даме понравиться, то для начала не лы-ы-ы-ыцарем прикидываться надо, а мужиком. От духов, значит, пока мы тут еще... поди вон о моего лося потрись, тот еще афродизиак, леди Кейтлин сама примчится.
– Сэр Бингалахад! Я решительно отвергаю предлагаемые вами методы! Вы пытаетесь сделать из меня... то, чем я являюсь, а вовсе не то, что хочу представить леди Кейтлин!
– Ну так добавь духов, и к тебе в очередь выстроятся все подчиненные ей мужичины.
– А ты не подумал, Бинго, что воинствующая дама может все-таки и вкусы иметь более... – дварф посучил сальными пальцами с огрызком колбаски, – мужланские, что ли?
– Сэр Торгрифаль! Это уж ни в какие ворота! Леди Кейтлин – ангел чистой красоты, она и в доспехах более женственна, нежели все дамы, каких мне случалось видеть при королевском дворе! И я уверен, что суровая судьба воительницы никак не смогла поколебать ее нежное и чувственное эго.
– Эго?
– Эго, да.
– Есть среди наших богов и такая – Хаэла Брайтэкс, Леди Удачи, тоже вся в доспехах, но чтоб у нее что-то такое водилось – не слыхал. Впрочем, какой из меня теолог, да и бабовед скромный.
– Кстати, да, ты к Марисе зайти так и не удосужился.
– Я женат, Бинго, и свое отношение к промискуитету уже высказывал.
– Ты женат? – Бинго вытаращил глаза так, что пришлось заталкивать их обратно в глазницы пальцами. От колбасного жира глаза немедленно заслезились, и гоблин принялся их отчаянно затирать предплечьем. – Вот так номер, почему не знаю? Что, и дети есть?
– Есть. А твое какое дело?
– Ну, интересно же, почему ты тогда здесь, а не там. Зная, каков ты ухарь, небось отхватил самую видную дварфиху, с бородой до пола!
– Не зли меня, зеленое брюхо. У дварфиек бород нету. А так – да, жена у меня видная, тебе и мечтать не приходится.
– Ну так ее ж стеречь от прочих дварфов надо! Они знаешь какие жуки!
– Они не жуки, дварфы они. Что тебе вообще о них ведомо?
– Мне и один плешь прогрыз, а там же их целый город!
– Ты вообще, что ли, не слушаешь, о чем я толкую? Мы, дварфы, другие. Мы на чужих жен не заримся.
– Мы, гоблины, в целом тоже почти не по этой части, да знаешь, какие бывают исключения!
– Кстати, я ведь даже не знаю, не связана ли леди Кейтлин с кем-либо обязательствами, – пригорюнился Лукас. – А вы предлагаете сразу в лес, с барабаном.
– Да твои-то какие сложности? Ты тоже дварф, что ли?
– Нет, но законы рыцарства...
– Ах, ну да – лы-ы-ы-ыцарь. Отбить женщину просто так нельзя, надо сперва убить ейного предыдущего хахаля! Это мы тоже можем...
– Этого мы не можем! – Торгрим шарахнул по столу.
– Можем! – Бинго стукнул ответно, и стол жалобно хрустнул. – Но не будем. А то ж потом выяснится, что у них, лы-ы-ы-ыцарей, и тут все не слава богу; который убил, тот и бери добычу, а потом тебя еще вот этот самый сэр комендант соберется в порядке взаимозачета мечом ковырять. Не согласный.
– Так писать-то мне что? Я играю на барабане, за башней у нас радуга... может, написать еще, что я люблю животных? Сэр Бингалахад, когда вы заходитесь таким гадским хихиканьем, я понимаю, что дал маху, но не понимаю, в чем именно.
– Поймешь, да поздно будет, когда она тебе пришлет пару коз с наилучшими пожеланиями. Не надо про животных. Напиши лучше, что меч твой велик и тяжел, иной не свернет и двумя руками, а ты, упражняясь с ним ежевечерне, одною с ним управляешься и давно уже ни с каким достойным противником его не скрещивал, а в обозримом пространстве только ее видишь подходящим кандидатом.
– Ну, по сути, я предпочитаю короткий меч, а для более серьезных случаев...
– Вот об этом промолчи, должна же быть в отношениях некая недосказанность. И ни в коем случае не признавайся, что в ожидании ее с другими мужиками сим мечом постоянно переведываешься. Тускнеет, скажи, меч, и сколь его ни смазывай – ржавеет без дела! Это вариант беспроигрышный, какая воительница не проникнется сочувствием.
– Охотно признаю в вас поэта, мой друг, и если потребуется моя рекомендация для вступления в рыцари, можете на нее смело расчитывать.
– Вот спасибо, но я за время нашей беседы как-то передумал в лы-ы-ы-ыцари. Прекрати хрюкать, полуборода, прояви к сэру коменданту сочувствие.
– И правда. Может, мы лучше Бинго настропалим устно пересказать ваши устремления, сэр комендант?
– Про меч пусть лучше напишет. Это же придется в наглядных образах, а после моего меча, – гоблин потыкал пальцем в сторону Рансера, у седла которого немереной оглоблей висел именитый прузенский клинок, – всякое впечатление будет смазано. Так, о музыке, о мечах... надо воспеть ейную красоту!
– Превосходная мысль! Диктуйте, я запомню.
– Да я ж ее не видал. Ты хоть опиши, чтоб было за что зацепиться.
– Она... о, она такая... такая...
– Сиськи есть?
– Сэр Бингалахад!..
– Есть?!
– Есть, разумеется, но...
– Пиши про сиськи.
– Да как же такое можно?!
– Очень хорошо можно. Ну, типа: «Если мне суждено быть подавленным грудью рухуджийского солдата, то согласен только на вашу!»
– Да ты и впрямь поэт, а с виду и не скажешь, – подивился Торгрим. – Это чё, вот так ты с кузнечихами и договариваешься?
– Не надо о кузнечихах. У нас ответственное занятие, а из тебя похабель лезет. Тут некоторые есть пытаются!
– Какое великое счастье миру, что ты неграмотен! Сколько бы иначе несчастных дев вверг в заблуждение своей изящной словесностью, за которой на поверку такое мурло скрывается[17].
– Грамота – костыль для лы-ы-ы-ыцарей. А наше щасте на бумаге не выпишешь. Глазомер, быстрота, натиск... и опять быстрота, пока дрова колоть и воду носить не приставили.
– Не забыть бы все это. – Лукас озадаченно перебрал в уме перечисленные абзацы, проникаясь все большим уважением к зеленому безобразнику, походя разрешающему проблемы, для рыцаря непреодолимые. – Бегу писать. Вы уверены, что это, про грудь, не слишком... фривольно?
– Настолько не слишком, что я б добавил чего-нибудь про другие части.
– Сэр Бингалахад, независимо от исхода дела, мне еще жить с такой репутацией.
– С какой – такой? Что, мол, грамотный? Я ж говорю, мешок – лучший вариант.
