– Я так думаю, друг Торгрим, что не бывает тотально правых и неправых. Вот тот же наш Гого – он прав в жизни был только один раз, когда заявил, что пиво кончилось... а ведь тот еще случился деятель, по сию пору всем миром расхлебывают.

– Чтоб я от тебя более не слышал подобной ереси! Своего Гого ты как хочешь суди, мне до того дела нет, а уж мне позволь верить, что Морадин прав до точки, а Дуэрра – бешеная коза и это... экстремистка!

– Да я разве против? Верь во что хочешь, хоть в то, что небо в полоску. – Бинго покосился вверх, дабы убедиться, что ненароком не ошибся с аллегориями. – Я только говорю, что тебе голова и прочие руки-ноги даны неспроста, и кабы ты своему Морадину нужен был для того, чтоб хвост ему заносить, явился бы ты на свет волосом в его бороде, тут уж и соблазнов отклониться не было бы.

– А коли руки есть – так для того, чтоб все на пути поджигать?

– Не, поджигать – это частность. Я, к примеру, подожгу, а ты и потушить можешь.

– И потушу!

– А вот спорить готов, что ничего твой Морадин тушить не завещал.

Увлекшись теологическим диспутом, Бинго утратил бдительность, и дварф наконец до него добрался – цапнул одной рукой за ворот, второй – за пояс и, особо даже не крякая, оторвал от земли. Гоблин и ахнуть не успел, как взлетел над дварфийской головой и оказался выжат на уровень Рансерова седла.

– Дубина ты паскудная, – с чувством выговорил ему Торгрим и слегка встряхнул, отчего получил болтающимся мечом по шапелю и поморщился от звона. – Есть в твоих словах правота, не стану оспаривать. Когда Морадин нас ковал и в мир запускал, он нам не зря дал и мозги, чтоб ими судить по обстоятельствам, и руки, чтоб было чем подкреплять решения. Но еще и душу он вложить не забыл – это, чтоб ты знал, как весы внутри тебя, и на них всякое дело взвешивается, и которое дело доброе – то завсегда должно перевешивать. Нельзя вот так, на ровном месте, совершать пакости! Не потому что по шапке надают, а потому, что так неправильно. А неправильное умножать нельзя! Это как дом строить накось – много он не выстоит, тебе же на башку и обрушится. Что еще хуже – не на твою башку, а на детей твоих, внуков и правнуков. Ты не просто делай – ты к себе прислушивайся! Что чувствуешь?

– Что сейчас опять блевану, – сообщил Бинго тревожно. – Чего завелся-то? Сам подумай, для чего такие, как ты, воины вообще являются? Чтоб это неправильное искоренять. А не будет это неправильное насаждаться – вымрете ж с тоски, как звери мамонты!

– А я и не против. – Торгрим вздохнул и поставил его обратно на ноги. – Вымрем так вымрем, но благодаря таким, как ты, дел у нас еще не на одно поколение. А станет мир сплошь чист и правилен, будем заниматься одним только ремеслом, строить будем, ковать, по камню резать – это ж чистая благодать, для всякого дварфа мечта хрустальная. У тебя вот есть мечта?

– С амазонкой возлечь. Издаля видел единожды, с тех пор, как вспомню, зудит со всех сторон и это… настроение поднимается.

– До чего ж ты жалкий и мелочный!

– Ничё себе – мелочный! Ты б ее видел, самого бы за бороду оттаскивали!

Торгрим не удержался, плюнул Бингхаму под ноги и полез на пони. Главным образом потому, что амазонку тоже как-то видал и по большому счету не мог эту тему обсуждать, не опасаясь, что язык начнет заплетаться, а лицо покраснеет, как свекла. Действительно, вроде поверхностно и недостойно сурового воителя, но какого-то ж Стремгода эти девы повадились развиваться в такую степь, что, их завидя, о сражении перестаешь задумываться. И главное, где там светлое будущее, которое то ли еще придет, то ли размажется о стены дварфийских цитаделей, веками сдерживающих глубинные напасти, в то время как амазонки вполне себе тут, на поверхности, и, по слухам, к доблестным воинам, какого бы роду те ни были, бывают весьма благосклонны. Тьфу, пропасть! Прав был сэр Малкольм, светлая голова и коварный планостроитель, за путешествие в компании с этим олухом, лучащимся непосредственностью, с него и впрямь надо будет молока за вредность стребовать. А уж потом, когда дело будет сделано...

Чтобы скрыть замешательство, Торгрим шлепнул пони тяжелой рукой и поскакал вперед, и не видел уже ни злорадной Бингхамовой ухмылки во все полторы дюжины уцелевших зубов, ни длинного плевка, безошибочно поразившего кузнечный колодец.

День клонился к закату, и впереди лежал вольный город Прузен.

К воротам Прузена странники прибыли весьма вовремя – ленивые городские стражи как раз собирались закатывать тяжеленные дубовые створки ворот. Бинго, всю дорогу почти деликатно пыхтевший в дварфийскую спину, немедленно извернулся в седле и заколотил Рансера каблуками под бока, да так, что сподвиг его перейти с шага на рысь и обогнать пони.

– Стой, служивые! – завопил гоблин зычно, благо шлем надевать поленился. – От своего счастья закрываетесь! Мы сейчас, мы уже тут!

Торгрим зажевал критические замечания и надвинул капеллину на глаза.

Стражи придержали ворота и позволили путешественникам к ним приблизиться.

– У нас и так полный город счастья, – сообщил один из них, кругломордый, как головка сыра. – Фестиваль художников начинается.

– Стал быть, это мы по адресу! – не потерялся Бинго. – Я известный художник Бингенуто Челлини, прибыл в аккурат дать просраться вашим местным самородкам. Это со мной, мой подручный Торгримио да полный мешок красок.

– Так плати подать и заезжай, – предложил стражник, то ли к сложному имени испытав благоговение, то ли оторопев от общей напористости гостя.

– Опять подати?!

– Да вы ж еще не платили.

– Ты слышал их, бугенваген?

– Слышал. – Торгрим скрипнул зубами. – Никакого тебе этого... Почем стоит войти?

– Серебряк с носа, да по два медяка за лошадь.

– За ослика половину?

– Можно и так, но за того татцельвурма тогда три.

– Как-как назвал моего благородного боевого лося? – набычился «художник», но дварф не мешкая вытащил кошель и отсчитал три монеты. – Ну лады, попомнишь еще, впишу тебя в картину маслом «Полицейский произвол», в аккурат вместо луны будешь. Где тут можно остановиться, не унижая своего достоинства?

– Прямо по улице будет «Бездонный кувшин», вот только в нем нумеров может и не приключиться – нынче художников много понаехало. Дальше еще пара заведений имеется, классом пониже, а также есть «Ресторацио» для гостей с толстыми кошельками.

Кривоватые, но аккуратно замощенные улочки тянулись от ворот в трех направлениях, Бинго без раздумий направил Рансера в указанную. Вздумай он раскинуть руки, смог бы скрести по стенам домов по обе стороны: застроен Прузен был плотно, можно было бы сказать, что добротно, кабы не приходилось оглядываться на дварфийскую точку зрения. Для Торгрима же все, что не на базальтовом основании, виделось однодневным походным шатром, а бревенчатые здешние домики в два, реже три этажа – вовсе насмешкой над высоким искусством архитектуры. Тьма уже спускалась на город, резные крышные коньки мешали освещению улочек естественным лунным светом, и на стенах домов тут и там начали зажигать смоляные факелы – на масляные светильники местная администрация еще не готова была расщедриться.

– Как у нас с толщиной кошелька, Торгримио?

– С толщиной хорошо, без нее плохо. – Дварф вздохнул. – Ну на кой тебе роскошь, если все равно жидкое пиво хлестать заведешься?

– Для престижу, дурачина. Мы ж не просто так, мы это… – Бинго воровато оглянулся, убеждаясь, что стражи остались у ворот и не подслушивают, – при исполнении. Спросют тебя потом твои дети, мелкие дварфята с короткими бороденками: а как, папенька, ты ездил за книгой для араканского монарха? И начнешь ты врать и юлить, прямо вопреки заветам этого своего... у которого Наковальня Душ, как его там, чтоб не рассказывать, как в городе Прузене ночевал в притоне, где тебя обобрали до нитки, а твой верный напарник, ныне гоблорд Бингхам, поймал от сговорчивой подавальщицы вовсе несусветное.