— Деньги-то откуда? — удивился Самоваров.

— Губернатор вам на экспедицию выделил.

— Боже! Золото Чингисхана! Вот это наглость!

— Да, хорошо малыш подзарядился. Всех облапошил, — согласился Стас. — Жадность его и сгубила. Губернатор теперь ножкой бьёт — ату его! В лепёшку расшибитесь, но упеките. Тут клиенту и без Чингисхана жарко. Покроешься сыпью.

— Ах, каков Борис Викторович! — не унимался Самоваров. — Глотал всё, что видел. Кто знает, что ещё мы ему скормили. Скажем, двух портретов Лампи не нашли. Замяли, думали, чья-то давняя халатность. В каталоге есть Лампи — а в природе нету. Не он ли стянул?

— Может, и он. Но я не пойму: то ты гуманист до противного, то всё на бедного Оленькова повесить хочешь. Что, до него у вас в музее не воровал никто и никогда?

— Не знаю, — задумался Самоваров. — По-моему, не очень воровали. По разным причинам. Вот, например, в войну к нам в Нетск эвакуировали знаменитого гельминтолога Романи (гельминтологи — это учёные такие, кажется, специалисты по глистам). Романи был сумасшедший коллекционер рококо. Все восемнадцатого века брал — картины, миниатюры, фарфор, бронзу. Так бедняга целых два года вокруг нашего музея вился, пробраться хотел в запасники. Только что в трубу не залезал. Чуял добычу или точно прознал про нетронутые с двадцатого года закрома — неизвестно. Поживиться хотел неактуальными тогда вещичками, а остался с носом. И что, ты думаешь, спасло музейные коллекции от лап исследователя глистов?

— Суровая сталинская бдительность, — попытался угадать Стас.

Нет! Поголовное повседневное пьянство сторожей, сотрудников и тогдашнего директора музея Сивошлейко. Два года они не трезвели. Лыка не вязали. Придёт к ним учёный со спиртом (давали ему спирт глистов вымачивать, что ли), придёт с деньгами, с крупами, с жирами (это тогда валюта была), а они все лыка не вяжут. Спирт сопьют, отрубятся, а потом не помнят ничего. Начинай сначала! Так бегал Романи по кругу, а момента просветления не улучил. Ни с чем в Москву уехал. Через месяц пьяниц этих посадили — сарай у них сгорел с хозяйственным каким-то хламом. Романи всё это в воспоминаниях описал. «Под пятой деспотизма» называются. Не читал?

— Нет, — признался Стас. — Врёт, я думаю. Поживился, поди. Про пьяниц — это явно анекдот.

— Надеюсь, приличный, — заметила подозрительно Вера Герасимовна, входя в комнату. Она держала под мышкой аккуратно свёрнутую скатерть, которую не замедлила развернуть над столом. — Сейчас будем обедать. Ты куда?

Вопрос обращён был к Самоварову: тот заволновался под зелёным пледом и выпростал одну ногу в белоснежном вязаном носке.

— Я обедать, — озадаченно пробормотал он. — Что, мне не дадут супу?

— Ты должен лежать, — строго сказала Вера Герасимовна. — Я сейчас принесу доску из ванной и подам обед в постель.

— Да зачем же мне лежать? Я и в поликлинику сам хожу, и всюду! — взвыл Самоваров.

— Набирайся сил. Тебе покой нужен. У тебя землистый цвет лица. Смотреть больно. Принести зеркало? Убедишься. Лежи, лежи, не раздражай меня!

Самоваров смирился, уселся в постели, опершись на подушку. Стас скрипуче и злорадно захихикал.

Обед проходил весело. Самоваров корчился на диване, осознавая, как нелегко донести ему ложку до рта. Вера Герасимовна со Стасом блаженствовали за столом.

— Черепаший супчик! — воскликнул Стас. Перед ним в тарелке поблёскивала идеально прозрачная жидкость, позволяющая любоваться архипелагом жемчужного риса, парой морковных кубиков и блеклым кусочком курицы. Он откушал ложку и с маху вытряс в тарелку половину солонки и половину перечницы.

— Что вы делаете! Вы губите себя! — вскрикнула Вера Герасимовна так отчаянно, что Самоваров на диване содрогнулся и брызнул супом на грудь.

— Я просто досолил, — скромно оправдался Стас. — Кажется, Кольке трудно будет на ноги встать, если не усилить его питание. Где краковская колбаса? Коля, дать тебе солонку?

Вера Герасимовна возмутилась:

— Диетический режим должен быть бессолевым!

— Так ведь у него ранение было, а не дизентерия, — объяснил Стас. — А ещё удивляетесь, почему он такой землистый.

— У нас на второе печень с черносмородинным желе для кроветворения, — защищалась Вера Герасимовна.

— И икру сюда давайте. Я, я буду есть икру! Пусть на первое полезно хлебнуть пару ложек водицы из аквариума. Я согласен, я хлебнул. А теперь давайте поедим.

Вера Герасимовна посопротивлялась, посулила просоленному и проперчённому Стасу уйму тяжких заболеваний, но в конце концов сдалась, только звучно со значением вздыхала, когда Самоваров зарился на недиетическое. Осмелевший Стас сбегал в переднюю, к своим карманам, и вернулся с маленькой бутылочкой. В бутылочке была прозрачная, прозрачнее супа, весёлая жидкость. На бутылочке красовалась этикетка с патриотическим, годуновской вязью выведенным названием. После бутылочки не хотелось уже поминать прошлое и говорить о болезнях. Хотелось рассуждать о приятном. Приятное начала говорить Вера Герасимовна:

— Коля, нам бы прибраться надо. Завтра в десять я, к сожалению, на работе буду, — приедет группа.

— Какая группа? — тускло прореагировал Самоваров и тут же вообразил себе очередное нашествие музейного актива с килограммом яблок и с праведным желанием поприятнее убить часа четыре служебного времени.

— Как какая? Съёмочная! — победоносно объявила Вера Герасимовна.

— Что?! — в один голос воскликнули Стас и Самоваров.

— Чего вы всполошились? — улыбнулась Вера Герасимовна. — Успеем сделать уборку. Подашь вчерашнее печенье… Я принесла льняные салфетки. Ещё покойная свекровь дарила, очень хорошие. Яблоки и апельсины остались от позавчерашнего, когда музейные к тебе приходили… я утром забегу, всё накрою…

— Кому? — снова нестройным дуэтом спросили Самоваров и Стас.

— Дергачёвой. Да вы что, телевизор не смотрите?! «Вечерний чай с…»?! Вы дикари. Там так устроено: сидит пьёт чай эта Дергачёва, а с ней вместе выдающийся человек. Скажем, депутат Госдумы, какой-нибудь Бурс или Лада Дэнс. Ведь все выдающиеся, которые родом из Нетска или через Нетск проезжают, этот чай пьют. Коля, не прикидывайся, что не видел этой передачи. Заметь, о чае заботиться не надо. У них спонсор чаем торгует. Громаднейший чайник ставят с названием фирмы, и ты, Коля, потом этот чайник возьмёшь и что-нибудь про фирму хорошее скажешь… Всего два слова, не морщись! Тебя, я думаю, научат… А в пятницу уже будем смотреть! Представляешь! Ты — выдающийся человек!.. А разве нет? Это Баранов тебя рекомендовал, сказал, что ты героически спас… и всё такое! Баранов уже пил там чай две недели назад, как раз когда Ленина у нас кокнули. Замечательная была передача! Все смотрели!.. Да, забыла: там надо какой-нибудь неожиданный талант показать… Станцевать, скажем… Ну, сделать шпагат, анекдот рассказать, фокус показать… Омлет изжарить…

— И Баранов сидел, делал шпагат? — фыркнул Самоваров и тут же осёкся. Этот сможет и не такое.

— Нет, он спел арию. Кончака, кажется. Я не поняла, он так громко пел… Ты, Коля, мог бы стихи почитать. Ты что-нибудь из школьной программы помнишь?

— Басню «Свинья под дубом».

— Наверное, подойдёт… Или лучше им сказать, что ты это печенье сам пёк, я тебе рецепт дам…

— Ты что, Самоваров, в самом деле собираешься плясать и декламировать про свинью? — озабоченно спросил Стас.

— Нет, что ты! — испугался приятель. — Но откуда свалилась на мою голову эта чайная церемония?

Вера Герасимовна потупилась.

— Они звонили позавчера, когда ты спал. Я дала согласие. Разве я могла предположить, что ты не захочешь? Это же неестественно! Глупо! Ведь телевидение!.. Тебя же все будут знать! Я просто уверена, что тебе начнут писать… скажем, девушки! И возможно…

— Невозможно! — отрезал Самоваров. — Абсолютно невозможно.

— Но почему, почему? Все хотят славы!..

— Да вы что, серьёзно всё это? — не выдержал Стас. — Вы что, братии этой не знаете? Коля! И на порог их не пускай! Наставят тут своего барахла, своих чайников, натопчут, сожрут печенье, покривляются, а назавтра дорогие телезрители узнают, что твоя фамилия Паровозов, что ты пекарь печенья и интересен только тем, что умеешь шевелить ушами! Знаем, снимались!