Настя между тем расстегнула дублёнку, откинула пушистый капюшон (совсем как тогда у него в мастерской) и вернулась к прерванному разговору:

— Так вот, Елпидин… Он, может, сам где-то тут? Хотите, поищу? Нет? Ну ладно… Он ведь такой дикий. Но он правду говорит, что рисовал! Он как сумасшедший работает. Вы ведь помните Афонино? Но теперь… я вам, собственно, хотела спасибо сказать от всех ребят. После того как вы вмешались, его перестали мучить. Ведь требовали отдать брошки, какие-то кольца! А потом все пытали, не принимает ли он наркотики. Мол, он бледный и неуравновешенный. Когда ему наркотики принимать? Наркоманы не такие совсем, я знаю. Видела… А правда, что Сашу Ермакова арестовали?

«Ба! Она и Ермакова знает! И у Давида голова проломлена. Чертовщина! — подумал обескураженный Самоваров и пристально вгляделся в красивое Настино лицо. — Зачем она меня сюда привела? К чему эти расспросы?.. Без паники. Отчего бы ей не знать Ермакова? Она же художница. А всё-таки странно. Недаром Стас всё ругается, что с нами свихнуться можно. Ведь можно!»

— Ермакова, да, задержали, — осторожно ответил он. — А вы его знаете?

— Ну да, — преспокойно призналась Настя. — Он здесь у нас на первом курсе теорию композиции преподаёт.

— И хороший преподаватель?

— Не знаю. Снисходительный. Но похоже, нет такой науки — теория композиции. — Настя задумалась. — Так, набор слов.

Значит, Настя была невысокого мнения о познаниях прекрасного Саши. Самоваров решил её ещё поспрашивать:

— А художник он хороший?

Настя, особа самонадеянная (Самоваров помнил это по Афонину), и тут не стала церемониться:

— Он не без способностей. Но очень глупо зачарован Пикассо. Подражает ему давно и явно, даже смотреть неприятно. Всюду у него репродукции Пикассо висят, как иконы: в мастерской, над столом, на кафедре. Даже в бумажнике под плёночкой, где снимки детишек некоторые носят или жён, вставлен Арлекин

Пикассо. Я сама видела в столовой. Ведь это нелепость! И так уже десять лет.

Самоваров пожал плечами. Может, и нелепа неотвязная страсть, но всё страсти такие! Зато ясно, что Саша в любви к Пикассо не притворялся, и украденная кружка очень понятна. Зато бриллианты! Надо бы с Валериком поговорить — как часто Саша вёл с Анной Венедиктовной беседы о прошлом, скажем, об анекдотах прошлых лет. Впрочем, Валерик туп, как тетерев, неприметлив, погружён в себя и труслив. Вот если б Капочка… Самоваров вспомнил про Капочку и поёжился.

— А за что Ермакова посадили? — допытывалась Настя. — Он что-то украл, говорят.

— Кружку Пикассо. Слышали про такую?

— Это у Лукирич? Слышала, конечно. И видела один раз, ещё на первом курсе, когда Елпидин вывалился из трамвая и сломал ногу. Мы навещать его ходили, и хозяйка нам кружку показывала.

— И как вам кружка? — не утерпев, спросил Самоваров, он помнил отзывы Стаса о пикантном рисунке.

Настя и глазом не моргнула:

— Интересно. Живая, точная линия. Свободное упрощение формы. И немудрено: Пикассо тогда офортом занимался, орудовал иглой великолепно.

Вот, получите! И никакой порнухи! Как закаляют девчонок в этом сером здании. Умница.

— Хорошо, хоть в этом Елпидина не стали обвинять. А что, в самом деле Ермаков взял кружку?

— И не только кружку! Если б только кружку! — тяжело вздохнул Николай. — Но пока нашли только кружку. Да и видели его… Несколько человек видели поблизости от дома Лукирич человека с бородой, — сообщил Самоваров.

Настя рассмеялась. Смех у неё был серебристый, колокольчиком, Самоваров даже вздрогнул: «Вот ведь не переводятся чертовки! Смеются себе! Артистки Художественного театра! И я, взрослый, нездоровый, со своими заботами человек, притащился сюда, волоча в придачу полпуда гипса, сижу за ухом у Давида и неизвестно чего жду!» Настя уловила нечто вроде раздражения на его физиономии и постаралась оправдаться:

— Я потому смеялась, что… Вот для вас или для милиции борода, наверное, примета, да? Человек с бородой. А вы вокруг посмотрите!

Чтобы посмотреть вокруг, им надо было приподняться на банкетке и высунуться из-за довольно чумазого Давидова лика. В самом деле, вестибюль наполняло, пересекало и покидало изрядное количество бородатых молодых людей. Конечно, в фасонах бород и в их расцветках наблюдались какие-то нюансы, но в общем оставалось впечатление семейного сходства.

— Что, убедились? Смешно, правда? — улыбнулась довольная Настя. — Они все так похожи, с первого взгляда не различишь! Я всегда говорю: мужчина в бороде — всё равно что женщина в чадре. Конечно, остаются какие-нибудь глаза, брови вразлёт, но целого всё равно не видать. Правда?

Определённо неглупая девчонка. В период массового бородоношения именно фальшивые бороды были любимой маскировкой преступников и профессиональных революционеров. Сейчас, конечно, борода в глаза бросается, но в некоторых кругах… Например, к чему художникам бороды? Да ну их, некогда думать… Вот этот бородач с Капочкой… Девчонка права (хотя этого она как раз и не говорила): бородач в подъезде и у мусорных бачков — это совсем не обязательно Саша Ермаков. Даже скорее всего — это не Саша! Стас узнал, что Саша в это время был дома, в постели с женой. Это не алиби, но, скорей всего, так и было. А свидетели запомнили-то только бороду и ничего более. История старая, как мир. Из книжки про

Шерлока Холмса! И даже тот, другой бородач вряд ли был с фальшивой бородой. Зато другой, другой! Самоваров открыл рот, чтобы изречь что-нибудь неопределённо-благодарственное, но другой голос его опередил:

— Насть! Вот и я! Давно ждёшь? Задержал свинья Буканов, я рвался, но этот… Здравствуйте!

Последнее обращение было уже к Самоварову, а вся тирада исходила от показавшегося из-за носа Давида румяного молодого человека. С бородой!

Настя приветливо подскочила, взяла свою сумочку под мышку и озарила Самоварова улыбкой:

— Я пойду, Николай Алексеевич! Извините… Спасибо… Мы все вам так благодарны! Я вам буду звонить… Спасибо…

Исчезать она умела мгновенно. Самоваров выглянул из-за гипсового носа, но Насти уже не увидел. Как сквозь землю провалилась. «Дурак старый! Чего я тут сижу? Вот дурак-то!» — подосадовал он и раздражённо дёрнулся. Глухим стуком ответили ему в накренившейся сумке поруганные ботинки Ильича. «Сочувствуют! — ядовито хмыкнул Самоваров. — Тоже мне — как Стас говорит? — дамский угодник. Сколько времени потерял! И как она честит бородатых, а вот бородатый подскочил — и всё! Ночевала тучка золотая на груди Давида-великана… Впрочем, я зря. Ничем она мне не обязана. Сам я приплёлся, сел тут зачем-то. А она неглупую мысль мне подкинула: все бородатые — братья. Много у Саши Ермакова братьев. Всё, хватит церемониться с сереброголосыми дамами, слишком уж всё скверно. Сентюрина убили, Капочку убили, Ленина грохнули. Аночкины бриллианты, бриллианты Кисельщиковой, барановское золото… Все на драгоценности сбивается. Есть печные ценности! Куда же л и ценности бегут?»

Самоваров собрался с духом, толкнул тяжёлую вокзальную дверь института и задохнулся холодным ветром.

— Вот, полюбуйся, это она во всей красе и блеске, — сказала Ася, разворачивая перед Самоваровым потрёпанный номер журнала «Столица и усадьба» за 1916 год.

Журнал был в обложке из грубой коричневой бумаги, посерёдке приклеен пейзаж Юлиана Жуковского — не столичный, а усадебный. Дом с толстыми колоннами. Этот Юлиан наделал пропасть подобных пейзажей. Два даже красовались в экспозиции Нетского музея. Похоже, что и колонны были на них те самые, что на журнале — толстые, семь штук в ряд.

Развёрнутая Асей страница пестрела фамильными дворянскими портретами. Асин тоненький пальчик с полупрозрачным загнутым коготком нетерпеливо стучал по какой-то маловыразительной дамской физиономии. Под портретом имелась подпись: «Неизвестный художник. П.Ф. Кисельщикова». П.Ф. была запечатлена неизвестным художником в атласном платье неизвестного цвета (фототипия была в журнале хоть и превосходная, но чёрно-белая), с рукавами в форме полосатых тыкв. Скучное её лицо обрамляли два пучка кудряшек.