* * *
С первых дней тульской жизни нас посещала Анна Ефимовна Бобрищева, женщина из местной общины верующих. Одинокая и малограмотная, с очень несчастливой судьбой, она жила приживалкой у своего пьющего племянника, который попросту третировал ее и грозился однажды прогнать совсем. Хуже всего бывало в те дни, когда Анна Ефимовна уходила на богослужения. Возвращение домой становилось настоящим кошмаром. Дверь он ей подолгу не открывал и кричал пьяным голосом: «Иди, откуда пришла, старая штунда»!
Немудрено, что она охотно проводила время где-нибудь в другом месте, например у нас. Здесь она смотрела за детьми, хозяйничала и как-то незаметно стала почти членом семьи.
Однажды глубокой ночью кто-то постучал в окно нашей спальни. Я сразу узнала этот стук — маленький рост не позволял Анне Ефимовне дотянуться до стекла рукой, и она обычно стучала какой-нибудь подобранной с земли веткой, очень тихо. Поняла я и то, что племянник ее все-таки выгнал.
— Оставайтесь у нас совсем, Анна Ефимовна. И вам, и нам лучше будет, — сказал Ростислав утром.
У нее и пожитков-то никаких особых не было — до смешного маленький чемоданчик с парой головных платков, толстой Библией и старыми фотографиями.
С раннего утра она суетилась на кухне, готовя разные непривычные для нас блюда — щи, солянку, терунки из картошки, густой суп-кулеш. Днем стирала белье в цинковом корыте, усердно растирая его на ребристой доске, потом гладила нагретым на плите чугунным утюгом и аккуратно складывала в шкафу на полки. Вечером, надев на старую лампочку детские колготки или носки, сосредоточенно занималась штопкой. И только перед самым сном открывала свою большую Библию, заботливо обернутую в клеенку, и шепотом по слогам читала псалмы Давида, приостанавливаясь в раздумье над непонятными словами вроде «рамена» или «облобызаются».
Девочки звали Анну Ефимовну бабушкой Нюрой, и она с ними ладила, только немного баловала младшую, Светлану, поскольку вообще питала слабость к малышам. С невероятным почтением относилась наша бабушка Нюра к Ростиславу, звала по имени-отчеству и выделяла за столом, подкладывая лучший кусок. Хозяин!
Я думаю, Бог послал нам тогда эту женщину, потому что вскоре после переезда в Россию у меня снова стало барахлить сердце, и врачи даже предписали постельный режим. По утрам Анна Ефимовна умывала девочек и препровождала ко мне на кровать — причесываться. Заплетя три пары косичек, я откидывалась на подушку почти без сил.
Потом я читала, писала письма отдельно Люсе и отдельно Николаю. Изредка мне отписывала и Лиана. Она всерьез увлеклась обучением живописи воспитанников школы-интерната для слабовидящих и незрячих. Ей удалось научить их на ощупь различать цвета, она нагревала краски по степени интенсивности, при этом самым горячим был красный цвет, а самым холодным — синий. Дети освоили технику рисования пальцами, и их оригинальные полуабстрактные композиции уже заинтересовали специалистов. Какой-то меценат из Германии обещал ей устроить детскую выставку в Гамбурге. Кажется, у нее даже сложились с этим меценатом особые личные отношения. Как же я была за нее рада! Вообще я очень скучала по всем карагандинцам. На прощание они оформили нам альбом с фотографиями и памятными подписями. А Лиана подарила мне одну свою работу — небольшой пейзаж. Я знала, как свободно она обращается с цветом, и ничему не удивилась бы, но, взглянув на этот подарок, просто застыла — невиданные деревья и цветы росли… на темно-бирюзовой земле! У меня даже слезы навернулись.
Лиана тогда пошутила, что никто еще не плакал над ее картинами.
Николай — Ростиславу
пос. Карагайлы, 27 января 1973 года
Мир тебе и дому твоему, друг мой!
Несмотря на то, что ты не вовремя отписал мне, я был несказанно счастлив получить твое последнее письмо. Однообразие и монотонность моей жизни изредка прерываются глотком свежего воздуха, который врывается сюда в виде писем. Тогда моя внутренность несколько разжимается, как если бы кто снимал резинку с горлышка, и мне становится легче. Я будто бы у вас побывал!
Да, Ростинька, значит, у тебя много было встреч и впечатлений от них. Искренне радовался, читая твои строки.
С благодарностью я получил и письмо Нины. С небольшим опозданием отвечаю как раз под завывание рассвирепевшей казахстанской бури, беснующейся нынче в этом уголке Вселенной.
Мы не выходим на работу по причине буранов уже восьмой день. Несмотря на то, что живу в этих краях уже тринадцатую зиму, я все еще не привык, я все еще южанин. Порой мне очень хочется любой ценой уехать отсюда, так все надоело.
Теперь, что касается тех «преимуществ», которые мне полагаются в связи с наступлением половины срока и о которых ты хочешь знать подробнее. Теперь я имею право получать три посылки через определенный срок плюс дополнительное свидание. Вот и все.
Много думаю о детях. Люблю я их, души в них не чаю, только бы выросли они добрыми людьми. Не могу смириться с мыслью, что в таком раннем возрасте они остались без отцовского присутствия. Мирослав и Лена уже школьники. Владику пять исполнилось. Названный в честь тебя Ростислав, младшенький мой, уже ходит. Голубоглазый и светловолосый. Очень хорош!
Четырнадцатого числа приезжала Люся с Владиком ко мне на свиданку на трое суток. Люся хорошо выглядит. Я сказал ей об этом, она смеется, говорит — благодаря детям. Владик — этот курносый сын мой — совсем не признает своего папу. Всякий раз, когда я ласково называл его «сынок», он, надув губки, поправлял меня: «Я не сынок, меня зовут Владик». А на вопрос: «Возьмешь ли ты меня к себе домой?» — он упрямо мотал головой… Вот так, половина детей моих меня не знает.
Эти три дня мелькнули и рассеялись, как дым. Я снова один. Когда простились с Люсей, видел, как она шла и утирала слезы. И что я могу сделать для них? Пишу письма, для малышей рисую, для старших сочиняю рассказы, чтобы хоть что-то от отца у них было. Конверты получаются толстые, и я рад, что их с нетерпением ждут.
Уже поздно, пора по уставу и спать ложиться, а я все думаю о тебе, и мне хочется найти для тебя какие-то особенные слова. Наверное, о свободе.
Трудно описать то состояние, которое здесь переживает человек. Почему-то невыносимо хочется взобраться на ближайшую сопку, стать лицом к небу, вздохнуть глубоко, а потом броситься и бежать вниз, бежать, куда глаза глядят. Но, оказывается, это НЕВОЗМОЖНО. Мне кажется, если бы я был сейчас свободен, то каждая минута жизни была бы у меня на вес золота.
Ты пишешь, что я много трудился на воле. Нет, Ростя, я всегда чувствовал и чувствую, что ничего не сделал или сделал мало, весьма мало. Но ты трудись, пока еще день.
Я и здесь стараюсь максимум пользы получить для себя из обстоятельств. Сделать это трудно, так как диапазон общения чрезвычайно узок.
Очень жду писем от вас. Господь с вами.
Николай.
P.S. А буран на улице все сильнее и сильнее. Так гудит, так воет! Боюсь, что он задержит почту, и когда доплывет до вас это письмо, не знаю.
* * *
Со временем мое здоровье поправилось, и я устроилась на работу — кастеляншей в большой парикмахерской в центре города. В мои обязанности входило обеспечивать мастеров чистыми простынями и полотенцами. Это было не так уж хлопотно, и нередко, сидя в своем закутке с бельевыми шкафами, я что-нибудь читала.
Идти работать мне посоветовала Анна Ефимовна. Ей почему-то казалось, что я женщина ученая и не должна сидеть дома. Подозреваю, что, как истинной, бескомпромиссной хозяйке, ей попросту хотелось остаться на кухне одной.
Каждое лето мы ездили на Украину навещать родных. Там за право закармливать внучек клубникой, варениками с вишней и сдобными пирожками вели борьбу сразу три сердобольные бабушки. Что касается наших встреч с родителями, то они были какими-то формальными — разговора по душам все еще не получалось. Когда Ростислав попытался однажды вернуться к дискуссии десятилетней давности, отец Николай вдруг вспылил, вышел из комнаты и, обратившись к Анне Михайловне, сказал, не понижая голоса:
