— Купи ему билет, пусть едет к себе в Тулу.

С тех пор они долго не виделись. Ростислав считал, что раз отец сам выставил его из дома, то сам должен и пригласить в этот дом. Последовала пауза длиной в два года и однажды ко дню отцовского рождения Ростислав послал ему большую коробку с тульским пряником. Среди множества других, более заметных, подарков пряник этот как-то потерялся и долго дожидался своего часа на буфетной полке. А когда, наконец, коробку раскрыли, из нее выпало письмо. Отец Николай взял его и вышел в сад.

«Не странно ли, папа, — читал он, сидя в той самой беседке, где мы когда-то разговаривали с Нюрой, — что твои безбожные зятья, которым глубоко безразлично, чем ты живешь, могут каждый день видеть твое лицо и говорить с тобою о каких-то малозначащих вещах… А я, твой сын, твой верующий сын, для которого каждое твое слово имеет огромное значение, абсолютно лишен твоего внимания…»

Весь вечер взгляд старого священника был задумчив и даже печален. Ольга не преминула сообщить об этом брату. «Приезжай как можно скорее, — говорила она в письме, — папа болен и, кажется, ждет тебя…» Ростислав в тот же день взял в «Туларемстройтресте» отпуск за свой счет и ночным поездом уехал на Украину.

В доме на Изумрудной улице уже многое было по-другому. Отец Николай, видимо, чувствовал, что не долго ему осталось жить на этой земле. Большую часть времени он теперь проводил в комнате, когда-то бывшей библиотекой. Теперь эту угловую комнату, где я однажды впервые беседовала с Ростиславом, переоборудовали в спальню. Все лишнее вынесли, остались только иконы на стене и лекарства на столике. Даже легкие тюлевые занавески с окон были сняты, потому что они задерживали свет. Ему хотелось света.

Ростислав вошел и увидел отца. Он был в белой рубахе, совсем худой, очень постаревший. Через эту зримую телесную немощь, однако, по-прежнему проступали душевная крепость, сила. Странным казалось его внешнее сходство с Николаем Либенко, которое отмечали все. Ростислав поцеловал его и сел у кровати. Они молча смотрели друг на друга, и в родительских глазах не видно было ничего, кроме любви.

Через три дня, перед самым отъездом Ростислава, произошло главное. Отец Николай, прощаясь, дал сыну знак придвинуться ближе. Потом приподнялся сам, сколько мог, взял его за плечи и проговорил еле слышно: «Ну, что же, веруй, как тебе дано. Главное — ни в чем не уступай им… этим атеистам. И никого не бойся». Его руки легли на сыновнюю голову, и последние слова он сказал в полный голос: «Мое тебе отцовское благословение…» Поцеловал Ростислава и перекрестил его.

В эту же зиму в больнице отец Николай умер.

С тех пор прошли годы, многие годы. Как-то раз я шла домой по вечерним тульским улицам и думала о своих близких, о тех, с кем свела меня жизнь, о тех, кого я любила. Да, люди — это дары, и каждый надо принимать с благодарностью! Тусклыми кристалликами лежал вокруг умирающий мартовский снег. Смеркалось, и землю окутывал туман, необыкновенно легкий, прозрачный, словно белый капрон. Он позволял видеть, как сверху от фонарей в нем растекаются медленные потоки неонового света, и это было необычно. Еще не потеплело после зимы, но мне казалось, что дышится уже по-весеннему сладко.

Мои старшие девочки были уже почти взрослыми, но материнских забот у меня по-прежнему не убавлялось. Несмотря на твердую уверенность в том, что мой поздний ребенок, маленькая Лилия, станет последним младенцем в нашей семье, Бог дал мне еще одну, хоть и не мною рожденную, малышку. Я думаю, что у каждой женщины может быть хотя бы одно такое дитя, подаренное ей не природой, а провидением. Где его найти, подскажет ангел. Вместе с кудрявой Диной число моих дочерей равнялось пяти. А когда любопытствующие спрашивали у Ростислава, как ему живется на таком сугубо женском острове, где даже кошка и собака именуются Юлькой и Ладой, он отвечал без всякого лукавства: «С большим комфортом!»

Я шла, спрятав ладони, как в муфту, в рукава пальто. То и дело попадались еще стянутые ледяной пленкой лужицы, но северный ветер уже никого не мог обмануть, и даже воробьи чирикали про завтрашнее тепло.

Как пролетело время, как изменилась жизнь! Все вокруг — другое, даже номера автобусов, не говоря уже о заголовках газет. Верить в Бога нынче разрешается всякому, правда, в этом вопросе общество по-прежнему тяготеет к единообразию. Может быть, потому, что еще не привыкло к свободе? Или видит в этом залог единства? Да нет, в прошлые дни у всех по-разному верующих и у всех бунтарей было гораздо больше общего. По крайней мере, все мы тянулись друг к другу.

Погруженная в эти мысли, я прибавила шагу. Становилось зябко.

Последний телефонный разговор с мамой получился довольно необычным. Я звала ее к себе насовсем, и она, вопреки своей старой традиции, почти не возражала. Трудно оставаться одной в старости! Боясь упустить момент, я увлеченно рассказывала ей о саде, полном летом яблок и малины, о внучках, у каждой из которых обнаруживались какие-то мне одной ведомые черты и таланты. По маминому голосу было ясно, что ей очень хочется всех нас увидеть.

Ах, мама, мама. Чем больше я думала о ней, тем сильнее мне хотелось оказаться рядом, обнять ее колени и молчать, молчать, ни о чем не спрашивая, ничего не доказывая, не ожидая. Быть понятым — не единственный вариант счастья на земле, если хочешь любить.

Проходя мимо большого парфюмерного магазина, я вдруг обратила внимание на подтянутую пожилую женщину, стоящую у витрины. В одной руке она держала белые перчатки, похожие на поникшие крылья голубя, а в другой — маленькую сумочку с пряжкой. Что-то в наклоне ее головы, во всем облике, неброском и милом, напоминало Инну Константиновну. Сама не зная почему, я остановилась. Будто наяву представилось мне, как моя добрая фея сидит в своем читательном кресле у окна, где распустился белый стефанотис, поправляет старенький плед на плечах и, отложив книгу, устало прикрывает глаза…

Помедлив минуту, я вошла в магазин. Для чего, не знаю. У прилавка женщины выбирали духи, поднося к лицу пропитанные ароматами кусочки поролоновой губки. Я тоже подошла, взяла в руки первый попавшийся пробник и вдохнула. Запах показался мне просто чудесным. Было в нем что-то от дуновения свежего лесного ветра, и какая-то неуловимая сладость ландыша, трепет пробуждения, жизнь первой зеленой ветки…

— Что это за духи? — спросила я у продавца взволнованно.

— Это французские, «Диорелла», — сказала девушка.

— Да что вы говорите! Это те, которые пахнут весенним лесом?

Теперь я уже не сомневалась. Да, именно о «Диорелле» говорила моя любимая Инна Константиновна. Я иногда получала духи в подарок, но специально не покупала их ни разу в жизни. Всегда бывало столько других насущных нужд — детские колготки, сметана, порошки и портфели… А тут, ни секунды не раздумывая, я достала из кармана кошелек и почти бегом бросилась к кассе. Разве можно было упустить шанс сделать ей такой, хоть и запоздалый, подарок?

Страшно довольная, я вышла на улицу. Туман вдруг исчез, вечерние огни стали мягкими, как тени, а воздух — совершенно хрустальным и опьяняющим. Ах, как мне нравился этот вечер, этот город, запах весеннего леса на запястье и мысли о тех, кого я любила. Когда-то под таким же небом с набросками первых звезд мы стояли на проспекте Карла Маркса вместе с Ростиславом, и он пытался сказать мне самые главные слова. Где сейчас Тоня, к которой я тогда ворвалась со своим внезапным счастьем?

А потом была целая жизнь, в которой обыденности и труда оказалось ничуть не меньше, чем в любой другой.

Вскоре после того, как освободился из заключения Николай, Ростислав ездил в Казахстан, чтобы с ним увидеться. Я осталась дома с детьми. И в один из вечеров, уложив всех спать, вышла в сад. На темной траве, словно опрокинутое наземь ночное небо, звездно блестела роса. Я присела на сруб колодца, и свежая полутьма обняла меня, унося в маленький полет над прошедшим днем. Но… стукнула дверь, скрипнули ступени. Это одна из девочек, замотанная в отцовскую куртку, направлялась к колодцу. Она подошла и остановилась, виновато на меня глядя. У меня не было сил отчитывать ее, отправлять назад, и я просто молчала. И она помалкивала, наблюдая, как я пристально рассматриваю небосклон.